- Если не отпустите в Москву, пойду работать!

30 июля сторговались на Тарту. Там уже были мои подруги и одноклассницы – Этери Кекелидзе, Таня Кург, Иветта Иванова – поступали на филологический. Аля Карякина поступала на медицинский. В последний момент я к ним присоединилась. К моим филологиням мне даже удалось попасть в одну большую, но темную, без окон, комнату в общежитии на старом Тийги. Медицинские абитуриенты жили в другом общежитии.

На физмате был в том году конкурс 2.5 человека на место. В отличие от филфака. Туда уже после подачи заявлений был крупный недобор. Первый экзамен у меня был письменная математика, у моих одноклассниц – сочинение. Примеры были несложные. Я решила их очень быстро. Когда закончился экзамен, я выяснила, что ни один ответ у меня ни с кем не сходиться. И были абитуриенты, у которых все ответы между собой сошлись. Моя уверенность в себе мгновенно улетела. И я стала собирать свои вещи. Этери на меня накричала. Все ее подержали. У меня началась истерика. Довольно странная. Я стала задыхаться. По-моему, даже «скорую» вызывали. Этери побежала в деканат узнавать – вдруг уже проверили.

На следующий день зачитывали оценки.  В начале предупредили, что, к сожалению, всего одна пятерка и две четверки. И 22 тройки. На теоретическую физику. Педагогов собирали отдельно. Т.е. после первого экзамена уже не было конкурса. Когда произнесли мою фамилию, я от   волнения оглохла и не услышала оценки. Вскочила и закричала:

- А что у Зибуновой?

Вся аудитория громко рассмеялась. Оказывается, даже в начале сказали, что единственная пятерка у Зибуновой. Мне стало стыдно. Мои одноклассницы тоже все получили по пятерке за сочинение. Мы пошли отмечать это дело в ресторан. Это был первый ресторан в моей жизни. С девочками пришел молодой человек,поступающий с ними на филологический. Миша Белинкис. Из Ленинграда. Он-то и предложил пойти в ресторан под названием «Волга». Ресторан был рядом с   главным зданием университета. Помещение старинное. Без окон. Все обшитое красным деревом. Вокруг центрального зала на несколько ступенек выше терраса с отделенными друг от друга столиками. Миша привел нас за один из них. Мы были удивлены, что он бывал не раз в Тарту. Оказалось, что его отец Я. Белинкис профессор Ленинградского пед. Института. Мы еще больше удивились. Зачем же тогда было поступать в Тарту. Миша нам вполнедружелюбно объяснил.

Оказалось, что кафедрой русской литературы в Тарту заведует всемирно известный профессор Лотман. И папа послал сына к нему в обучение. Не могу сказать, что нам стало очень стыдно. Но мы, я во всяком случае,почувствовала себя провинциалкой.

Остальные экзамены прошли без сучка и задоринки. На сочинении я впервые увидела Юрия Михайловича Лотмана. Меня поразила одна из предложенных тем: Наташа Ростова и Татьяна Ларина. Я вдруг осознала, что они современницы. Было начала азартно писать. Но потом решила не рисковать своими неожиданным открытием и появившимися эмоциями и мыслями перед прославленным ученым. Писала что-то про науку.

  У меня было 25 баллов из 25. Я даже не стала дожидаться результатов зачисления. Первый раз в ресторане я уже побывала. И уже не один раз. После последнего экзамена мы рискнули зайти в «Волгу» даже вечером. И нас пустили.

Еще хотела первый раз полететь на самолете. Это было моей большой ошибкой. Таллин - Тарту - 186 км. И поезд, и автобус идут 3 часа. Причем, поезд останавливается рядом с моим домом. Аэродром в Тару находился на окраине. Прибыть туда было велено за 1.5 часа до вылета. Я никогда не была в аэропортах.  Поэтому даже не знала какие бывают они. Нас было 10 человек. Посадили нас в   Ан-2 друг против друга. Лететь час. Кроме меня все мужики. Сидение жесткое. Как только мы взлетели, началась болтанка. Почти всех мужиков рвало. Жуткий запах. От одного его могло стать плохо. Я тоже держала пакет наготове. Еще несколько секунд, и меня бы тоже вырвало. Но мы приземлились. Меня встречал отец. Очень испугался моего вида. Я была зеленого цвета.

  Через несколько дней мы получили бумажку о зачислении в университет. Кроме Али Карякиной. Она не получила ничего. У нее было 22 балла из 25. Я была уверена, что даже если не поступаешь, бумажку все равно шлют. Но она этому не верила. И была не права. В первый же день я зашла в деканат медицинского  факультета и выяснила, что она поступила. Пришлось срочно слать телеграмму.

Не помню как приехала первого сентября. И в какой последовательности были события. Собрание, поселение в общежитие. Учитывая мои баллы, меня распределили в очень хорошее общежитие. На Пяльсони. В комнате на пять человек. Со мной жили мои однокурсницы. Стипендиатки электротехнического завода им. Пегельмана. Он выпускал полупроводниковые диоды и транзисторы для обороны. Транзистор – было модное и загадочное слово тогда. Р-Н переход в те времена мы в школе не проходили. Лариса Калнин, Тийю …, Инга Вахе и еще одна, уже не помню как ее звали.

Еще была одна приятная неожиданность. Несмотря на большие доходы отца, мне дали стипендию. Сентябрь все должны были провести в колхозе на уборке картофеля. Меня в школе никогда не пускали в колхоз. Всегда была  освобождена от физкультуры. А наши возвращались из колхоза всегда довольные и счастливые. Я решила не воспользоваться своими болезнями. И поехать со всеми в колхоз. Еще одна не пройденная мною радость. Но, увы, погода стояла премерзкая. Дождь со снегом. Что для сентябрьской Эстонии редкость. Нас поселили в сарае. С дырявыми стенами. Готовить тоже должны были сами. Я умела вполне хорошо готовить. Но на большую компанию оказалось никто из нас не смог прилично сварить даже суп. Через день все кашляли, сморкались и чихали. Все были мрачные. Никакого веселья. Никакой хорошей компании. Я сбежала через неделю. Не смотря на то, что у меня была температура под 39, все смотрели на меня как на предателя. Мне было все равно. Мне было просто плохо.

  В Тару неделю с ангиной я провалялась в общежитии. На оставшуюся неделю меня послали работать в библиотеку. Это первые мои серьезные тартуские потрясения. Я много в Таллине пользовалась библиотекой. Но никогда не была в хранилищах.

При университете было две библиотеки – учебная и научная. Учебная практически примыкала к главному зданию. Научная была в бывшей церкви на горке за университетом. Меня направили в научную. Там в центральном читательском зале был высоченный потолок. Бывший купол. Вдоль стен был как бы второй этаж терраской или балконом. Не знаю даже как точно сказать. Столы стояли лицом к стене. А стена была почти сплошным окном. И вид в парк. Чтобы занять там столик приходилось с утра занимать очередь. Вдоль всех стен стояли полки со справочной литературой. Свежие газеты и журналы лежали в отдельном маленьком зале. Весь интерьер располагал к тишине и уюту. Необыкновенно удобные стулья. Одним словом, храм.

В этой библиотеке было собрано огромное количество дореволюционных и старинных книг. В те времена еще не убрали в спецхран ни Фрейда, ни Шопенгауэра. Все это можно было брать в читальном зале. Но не домой. Мне предложили протирать книги. В старых книгах есть какая-то магия. Берешь в руки. Как будто они все сделаны с большой любовью. Трудно даже представить сколько людей ее держало в руках. И сколько читало. Одним словом, за неделю работы я приобщилась к очень приятным и незнакомым эмоциям.

В октябре начались занятия. Со мной на курсе мало кто разговаривал.  Игнорировали за бегство из колхоза. Но меня это мало трогало. Не смотря на то, что я отказалась от стипендии в пользу бедного Жени Карпова. Этот парень поступил с трудом после армии к нам. Тогда для них были большие льготы на поступление в вуз. Но стипендию ему не дали. Родители у него были бедные, не могли ему помогать. И вот кому-то пришло в голову, что богатенькая Зибунова может отказаться. Никто не верерил. Позже Женя Габович мне рассказывал, что он даже проиграл бутылку коньяка на этом деле. Но я отказалась. Мне родители назначили бюджет – 50 р. Если будет стипендия, до 50 будут добавлять. Если не будет стипендии, 50 р. будут высылать.

У меня появились новые друзья. Миша Белинкис жил в мужском общежитии напротив в сто одиннадцатой комнате. У нас было Пяльсони,23, а у них – Пяльсони,14. С ним жили еще трое однокурсников – Сеня Рогинский, Леня Миндлин и Толя Голощапов. Сеня был из Ленинграда, Леня – из Волгограда, Толя – из какой-то Кубанской станицы. И все что-то писали. Сеня и Миша стихи, Толя - прозу. Не помню, чем увлекался Миндлин. На этом же первом этаже жили еще несколько парней с филфака. Оказалось, что так много на первом курсе филфака мужиков потому, что у них был недобор. И заведующий кафедрой русского языка Саватий Смирнов ездил в Москву и добирал желающих из непоступивших туда.

На курсе у меня отношения не сложились. Зато с филологами очень и очень  даже сложились. Конечно, нельзя сказать, что уж совсем не сложились У меня были очень теплые отношенияс девочками в комнате. Особенно с Ларисой Калнин. Она была на три года старше. В отличие от большинства однокурсников, очень начитанная и образованная. Но в ней было что-то от старой девы. Она была излишне, я бы сказала, аккуратна. Во всем. В одежде, в словах. Меня почему-то всю жизнь смущают люди, у которых ни одной морщинки на одежде. Ни одного пятнышка. Отутюженные всегда носовые платки. Даже в слякоть начищенные ботинки. В сумочке всегда с собой, мыло, иголка с ниткой, ножницы. От них веет как от медицинской сестры стерильностью.

Еще у меня быстро сложились дружеские отношения с педагогами – Ирой Мартыненко, Наташе Решетиловой и Толей Гришиным. Наш курс, впрочем, как и у филологов, состоял из двух групп – теоретиков и педагогов. Но часть лекций мы слушали вместе. А такие науки, как история КПСС слушал в большой аудитории весь русский поток первокурсников. Т.е. медики, филологи, физики и математики.

  С математиками у нас тоже были общие лекции по математическому анализу, высшей алгебре и аналитической геометрии. Чуть позже один из математиков Володя Головкин надолго стал моим лучшим другом. Мартыненко и Решитилова были знакомы по Таллину. Они на год старше меня. Учились, по-моему, в одной школе. У них было много общих знакомых. И родители общались. Ира была толстой, на вид флегматичной. Но на самом деле очень нервной. У нее экзема на руках. Они все время чесались. Она расчесывала руки до крови. Наталья же была очень экстравагантной девицей. Роста около 170, огромные серые глаза. Нос с горбинкой. Волосы русые, длинные и прямые на прямой пробор. Этакая Марина Цветаева. Ее любимая поэтесса. Самоуверенная и резкая. Очень любила эпатировать публику. Матерными анекдотами и скабрезностями. По началу меня коробило. Но, к удивлению, я быстро привыкла.  И даже стала восхищаться. Может быть потому, что она очень хорошо ко мне относилась. Она была старше, я себя чувствовала маленькой и глупой девочкой рядом с ней. Я не хотела быть на нее похожей, но мне хотелось быть такой же уверенной в себе. Она взялась за мое воспитание и «образование». Очень быстро она перезнакомилась со всем русским потоком. Уже в начале зимы у нее возник бурный роман с Арамом Григоряном. Первокурсником филологом. Арам, Слава Спиридонов, Леня Лугин, Голощапов поступали в МГУ уже после армии. Араму тоже понравилось меня воспитывать. Я почему-то у многих чуть старше меня людей пробуждала педагогические наклонности. Рита Шкловская, филолог второго курса, решила, что Решетилова не хорошо на меня влияет. И тоже взяла под свое крылышко. А у Риты был роман с незаурядным медиком Колей Горбуновым. Коля учился на третьем курсе медфака. Был круглым отличником. И получил разрешение на спецпрограмму. Он увлекался биохимией. И ходил к нам на лекции по математике и физике. На медицинском факультете была кафедра, по-моему, био-химии. Заведовал там какой-то очень умный энтузиаст. Вокруг него собралась компания русских студентов, увлекающихся биохимией. Главой этой компании был Дан Маркович. Кумиром другой компании на медфаке был однокурсник Дана – Лева Бронштейн(Бернштейн). Балент Тырак, Боря Гурарье…С первой меня познакомил Коля, а как я познакомилась со второй – не помню. Но с ними я тоже очень подружилась. С Балентом, Борей, Женей Рубинштейном.Папа Риты Шкловской много лет был собкором «Советской Эстонии» по Тарту. В свое время много занимался сельским хозяйством. В то время в Эстонии вывели новый сорт кормовой свеклы «Куузика», по-моему, она называлась. Все хотели получить ее семена. Но это было, почему-то, сложно. Все же было по плану. И по очереди. А Вайсман стал помогать жаждущим семена. Естественно, не бесплатно. Через некоторое время его посадили. Даже не помню, до того как я поступила, или он вышел, когда мы учились. Я с ним познакомилась позже, на старших курсах.

   Первая половина дня была занята лекциями. Вторая была в основном свободна.  Наш деканат, кафедры общей и экспериментальной физики находились в главном здании. Кафедры математики и теоретической физики в соседних зданиях. Там же были и основные лекции. Но не все. Историю КПСС читали на Ванемуйзе, в здании, где обитали биологи. Там была огромная полукруглая аудитория мест на сто. Часть практических занятий проходило в аудиториях университетского ботанического сада. Поэтому иногда приходилось побегать по городу. Рядом с главным зданием были столовая и студкафе. На первом этаже столовая. На втором кафе. Кафе и прелесть кафейной жизни я распознала быстро. Там было три зала – каминный, в котором курили, маленький на 5 столиков и большой, к котором мыло место для оркестра и его обслуживали официантки. В остальных было самообслуживание. Столы были на четверых и двоих. К столику на двоих можно было посадить третьего. Они стояли вплотную к стенам. По средам были вечера при свечах. Место надо было занимать заранее. Я не курила, мне больше нравился маленький зал. Но мои друзья-филологи все курила. И я всегда сидела с ними. Все три зала были расположены подряд вдоль одной стены. Дверей, по-моему, между залами не было. Просто большие проемы. Еще был банкетный зал.

   Меню в студкафе было стандартное – блины с вареньем, жареная колбаса( обычно краковская) с тушеной кислой капустой и карбонат. Плюс булочки, бутерброды, пирожные. Всегда был портвейн, чаще всего любимый всеми «777», сухое вино. Если у вас были хорошие отношения с официантками, вам приносили в графине подкрашенную чаем водку. Официантками были взрослые и милые эстонские женщины. Давали в долг даже. Первый курс я там провела с филологами. Мои однокурсники туда не ходили. И даже презирали меня за дружбу с филологами. Это были те годы, когда была мода на физиков. Время спора физиков и лириков. Физики доказывали филологам, что это не наука. Соревновались, кто больше читал книжек.

  Зато в там бывали физики со второго курса. Трое приятелей – Леша Гаврилов, Юра Данилов и Володя Алексеев – были одноклассниками Наташи Решетиловой. И сами красивыми парнями в русском потоке. На самом деле писанным красавцем был Юра, этакий Печорин. Вова был высоким, стройным, с детским милым лицом. Леша Гаврилов из них был не самый красивый. Невысоко роста.

Но в выражении лица присутствовал интеллект и некоторый мальчишеский

романтизм. Реша( так все звали Наташу) прожужжала мне все уши про него. И

как он увлекался Джеком Лондоном. И какой он мужественный. Надежный

товарищ. И тому подобное. Т.е. наделила всеми теми качествами, что я ценила. Я, естественно, влюбилась. Этери же мечтала о физике в очках. Я познакомила ее с этой троицей. Она выбрала Алексеева. Хоть он был и не в очках. Наша любовь  была безответной. Мальчики завели роман со  старшекурсницами. Уже взрослыми женщинами. И у нас на глазах превращались в мужчин. У Леши был роман с Женей Селедкиной, заканчивающей университет. Она стала учителем физики. У Алексеева с пятикурсницей-филологиней Галей Васильевой( впоследствии Деомидовой). У Данилова с Агнессой. Агнесса нигде не училась. Она была коренная тартуская. Впоследствии они поженились.

  В первый год мы почти не ходили в «Волгу». Любимым местом обеда была столовая «Выйт» на Ратушной площади. Столовая, но с официантами. Там на первом этаже был молочный зал, открывавшийся в семь утра. В нем мы часто завтраками. Каша стоили 8 копеек, порция тушеной капусты 3 копейки, две сосиски – 23 копейки. А втором столовая с двумя залами, в одном зале были даже кабинки. Там можно было курить. А вечером «Выйт» превращался просто в ресторан. Танцевать было нельзя. Но играл маленький оркестр – фоно,скрипка, виолончель. Любимый обед был селянка и отбивная. Вечерами пили водку.

  Еще одним местом завтрака была пирожковая тут же рядом на Ратушной площади. Там был автомат по изготовлению пончиков. Они изготовлялись прямо на глазах. С интервалом в 2-3 секунды они падали на поднос. Их посыпали сахарной пудрой. Пончик стоил 4 копейки, чай – две.

  Мне легче и приятнее всего было общаться с ровесниками – Сеней Рогинским и Мишей Белинкисом. Сеня, кстати, влюбился в Этери. Не меньше, чем я в Гаврилова. Т.е. мы сами себе придумали героев. Совсем как гимназистки. Если Гаврилов со мной дружил( они втроем часто меня приглашали то в ресторан пообедать, то в кино, то за свой столик в студкафе. А я по возможности брала с собой Этери), то Этери вполне принимала ухаживания Сени. И они часто вечерами бродили по городу. Проводив Этери, Сеня часто высвистывал меня из общаги. И мы гуляли. Говорили обо всем на свете. Не только о своей неразделенной любви. И даже пели. Нашей любимой песней была:

А ну-ка песню нам пропой веселый ветер!

Правда, обоим слон наступил на ухо. Но мы пели все равно.

  А надо сказать, что Тару создан для учебы и прогулок. Для учебы, потому что центром города был университет и научные институты. Институты напрямую были связаны с университетом. На физике, например, нам читали лекции профессура из института физики и астрономии(тогда это еще был один ин-т). Наши же университетские преподаватели работали совместно с институтскими. Город маленький. И студенты и преподаватели составляли существенный и видимый процент. В Эстонии в то время каждый ВУЗ имел свои особенные кепки. У нас были голубые. В осенне-весенние сезоны у большинства на улице головы были голубые. Очень приятно было в Таллине встретить голубую кепочку – привет от родимого альма-матер. Я, во всяком случае, всегда расцветала улыбкой. Совершенно непроизвольно. Ребячество.

  Городок небольшой. Но очень зеленый. Множество парков. Со старинными деревьями. Между холмами мосты. На мостах надписи на латыни. На горке, где была научная( ее еще называли фундаментальной) библиотека, была небольшая впадина. Вокруг нее росли старые липы. У некоторых часть ствола буквально стелилась по земле. Любимое места посидеть с книгой. Множество удобных скамеек в укромных уголках. И улицы назывались тоже неожиданно и красиво – Лунная, Звездная( перевод с эстонского) и т.д.

   Всю математику нам читали вместе с курсом математиков. В аудитории сидело около 70 человек. Практические занятия были раздельно у каждой группы. Математический анализ нам читал доцент Симсон Абрамович Барон. Очень смешной еврей. Причем такой, что если в ряд поставить 100 евреев, то он бы был самым-самым ярким. Практические занятия вела тоже доцент Тамара Сырмус. Оба владели и русским, и эстонским. Тамара в недавнем прошлом была прима-балерина тартуского театра «Ванемуйне». Театр, между прочим, оперы и балета. Они друг друга недолюбливали. Позднее, я поняла, что Тамара врожденная антисемитка. Я часто опаздывала на первую лекцию. Опоздав первый раз к Барону на лекцию, я сказал(наврала), что не могла найти аудиторию. Симсон Абрамович с тех пор всегда меня спрашивала:

- А какую аудиторию Вы на этот раз искали?

Я густо краснела. Причем, меня очень полюбила Сырмус. А Барон, соответственно, стал цепляться. Я долго злилась на него. И его вопросе всегда чувствовала подвох. Однажды на его стандарный вопрос я не растерялась и ответила:

- 00!

Этот вопрос он мне больше не задавал. Но, как всякий взрослый человек, легко находил способ на лекции пощекотать мне нервы. Я просто перестала ходить к нему на лекции. На эти часы переселилась к филологам. А там читал лекции Юрий Михайлович Лотман. Его лекции завораживали. Я сидела, открыв рот. Лотман говорил доступным и простым языком. На лекциях по литературе не было никаких научных слов. Но, казалось, эти слова затрагивают самую сущность тебя.

  Я стала ходить и на другие лекции к филологам. На фольклор, например. Читал очень забавный старичок лет под 80, по-моему. Если не ошибаюсь, по фамилии Адамс. Там я мало что понимала. Но старичок был прелестным. Он знал очень многих. Например, Северянина. И, отвлекаясь, рассказывал забавные истории.

Из наших преподавателей, кроме Барона, еще был очень яркий человек – молодой Габович Евгений. Он был из очень известной еврейской эстонской семьи. Его мать Дина Борисовна была одной из красивейших в довоенной Эстонии женщин. Ее муж, математик Яков Абрамович Габович очень долго ее добивался. Яков Абрамович в мое время преподавал математику в Эстонской Сельскохозяйственной Академии(ЭРА) в Тарту. Это был невысокого роста пожилой человек. Некрасивый. Если поставить в ряд сто евреев, то он выглядел бы самым-самым еврейским. А Дина Борисовна, несмотря на седую голову, выглядела красавицей. Со спины – ну прямо молодая женщина. Говорили, что в нее очень влюблен Юрий Михайлович Лотман. Возможно, это были просто разговоры. Все они были люди яркие, умные и обаятельные. Молодежь их обожала. И, наверно, отчасти окутывала легендами. Так вот, сын Дины Борисовны и Якова Абрамовича Женя читал нам высшую алгебру. Он только что закончил университет. Т.е. ему было не более 23 лет. Он был высок и красив. С большими голубыми глазами Дины Борисовны. Все наши девицы были в него влюблены. Его это развлекало. И он по молодости весьма иронично относился к ним. Но с Решой кокетничал. А так как я всегда была при ней, мне доводилось их кокетливые( с двух сторон) перепалки слушать. Я была застенчивой. И часто мне было неловко за Решину нарочитую грубость. Лекции по алгебре читали в главном здании, а практические занятия часто бывали в университетском ботаническом саду. Там было несколько маленьких аудиторий.

Однажды мы с Решой опоздали на занятие. Зашли в сад. Сорвали розу. Я приоткрыла дверь, думая, что мы зайдем. А Наталья бросила розу прямо на стол Габовичу. Я около месяца от стыда не могла ходить к нему на занятия. У нас на курсе учился его дальний родственник Боря Мейлер. По-моему, троюродный брат Габовича. Он мне как-то сказал:

- Тамара! Женя взрослый человек. Он же понимает, что кокетничает Решетилова, а не ты. Правда, он считает, что она тебя может испортить!

И вообще перестала ходить на высшую алгебру. Идеи физики мне стали скучны. Я решила пополнить свое гуманитарное образование. И слушала лекции на филфаке.

Осенью у эстонцев есть праздник Каадри пяэв. Это веселый день, когда все ходят ряжеными. Русские филологи решили его отметить. И мы с Решой, естественно, с ними. Не то чтоб мы хулиганили, просто веселились, вырядившись. Русские ряженные выглядят не так пристойно, как эстонские. И мы попали в милицию. Составили протокол. И нас отпустили.

Спустя пару дней филологов вызвали большой компанией в свой деканат. А нас в наш вызвали вдвоем, естественно. Помимо нашего декана Анатолия Мартыновича Митта там сидел завю кафедры русского языка и продекан филфака Савватий Смирнов. Который после натации Митта сказал нам:

- Вы же серьезные люди! Физики! И с кем вязались? В русскими филологами!

Как будто его студенты были уголовниками. Я смеялась до слез. Митт понял над чем. А Савватий – нет.

В Тартуской телефонной книге кто-то нашел абонента О.Бендер. Бедный эстонский господин! По-моему, не было ни одного русского студента, кто не набрал бы этот номер и не попросил к телефону Остапа. Зато мы его заставили прочесть Ильфа и Петрова.

  Студенческое кофе занимало много места в нашей жизни в Тарту. Оно находилось на втором этаже рядом с главным зданием. Внешний вид его хорошо и много раз снят в «Соломенной шляпке» как дом Миронова. Перед ним был маленький дворик. Вход через решетчатую калитку. На первом этаже была студенческая столовая. Там можно было пообедать за 30 копеек. На столах всегда стояли бесплатные овощные салаты и хлеб. Поесть можно было и бесплатно. Самое дорогое второе блюдо «кореклопс»(говядина, тушеная с луком в сметанном соусе) стоила 36 копеек(зачем я это помню?). Суп – от 5 до 10 копеек. Столовая работала с 11 до 18. Кафе – с 11 до 23.30. Прожить можно было на копейки.

  В первый же перерыв в кафе занимались столики. На них раскладывались книги и тетради. Многие там занимались. Я же лично любила заниматься в библиотеки на горке. На балконе. А в студкафе обжаться. Это был своеобразный клуб. Там с нами рядом сидели наши эстонские ровесники. На первых курсах учились Матти Унт, Пауль-Эрик Руммо, Ян Каплинский, Андрес Эйхен, Эне Рандма. Все они в перестройку громко заявили о себе. Тогда, в 1962 году национальный вопрос не вставал. Мы читали одни и те же книги. Нас волновали одни и те же вопросы. Может, между собой они что-то и обсуждали. Но песни пели разные. Был закат Хрущевской оттепели. «Один день Ивана Денисовича» мы прочли в школе. В Тару читали «Матренин двор». И восторгались. Рита Шкловская написала письмо Солженицыну. И он ответил. Письмо зачитывалось вслух. И в разных компаниях. У Эне Рандмаа был собственный второй этаж дома. Она очень любила туда приглашать русских филологов. По-моему, кое с кем у нее даже были романы.

Однажды сидели в студкафе я, Таня Кург и Матти Уньт. Я была в очередной розовой шляпке. Почему я помню про шляпку, не понимаю. Матти рассказывал, что только что отдал в печать свою повесть. Которую начал писать еще в школе. И перевел на русский название «До свиданья, желтый кот». Тане чуть позже перевела на русский эту повесть «Прощай, рыжий кот». Повесть вполне антинационалистический.

  Зимой любили по хулиганить с одного из мостов. Под ним проходила дорога в большую часть общежитий – Пяльсони и Тийги. Уходили до закрытия кафе. Если снег был мокрым, катали снежные комы и бросали на знакомых, возвращающихся домой. Или забрасывали заготовленными снежками.

  Там, в студкафе, я первый раз в своей жизни сделала много всего – почувствовала себя провинциалкой, закурила, выпила первую рюмку.

Перед новым годом был всеобщий подъем. Решили выпустить новогоднюю газету и повесить ее на кафедре русской литературы. Кафедра находилось в соседнем, прилегающем к студенческому кафе, здании. Там был коридорчик и маленькие аудитории, где часто собирались. Светлан написал «Рождественскую поэму». Реша ее напечатала на машинке. Вывесили поэму м множество шуток и рисунков. Занимались этим несколько вечеров. Все, кроме меня, курили и выпивали. Тогда еще не было сигарет с фильтром. Курили «Приму» и «Аврору». Особым шиком считалось курить болгарские «Шипка» и «Солнышко». Были еще болгарские «Вега». Они стоили столько же, но в пачке было только десять штук. Но пачка была элегантной. Плоской. Светлан обожал их. Радовался, как маленький ребенок. Однажды они с Решой собирались в Москву. Естественно, зайцем. Денег было мало. Реша выдала Светлану на сигареты. Он не удержался и купил «Вегу». То, что он услышал от Натальи, трудно воспроизвести. Мат-перемат. Его страсть к красоте она не одобрила.

  Мои новые друзья прочли и те же книги, что и я. Но слова, которые они говорили про них, были мне непон?ы и загадочны. Мне книга нравилась или не нравилась. Я могла всегда объяснить – почему. Но в моих объяснениях были простые слова. Никакой науки и загадочности. Тот год кто-то привез перепечатку «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Он был нашим вчерашним кумиром. Сейчас все увлекались Кафкой, Сартром и Камю. Слово «экзистенциализм» было самым модным. В научной библиотеке еще не убрали в спецхран дореволюционные издания Фрейда, Нитше, Шопенгауэре. Они все лежали у нас на столах. На них была очередь.

   Надо сказать, что моему поколению очень повезло с книгами. Книг выходило много. На них была мода. Причем, книги издавались в очередности, в какой только любящие и образованные родители могли предложить их почитать. В старших классах мы прочли Ремарка. Потом Хемингуэя. Потом Бёля. А уж на первых курсах пошли Сартр, Кафка, Гессе. Камю. Ну и. Конечно же, наша литература. Булгаков. Цветаева и Ахматова. Солженицын. Мандельштам и Пастернак.

   В марте у филологов была студенческая конференция. Приехало больше взрослых, чем студентов. Студентов помню только из Риге и Ленинграда. (Черстков?, Теменьчик). Я, конечно же, отсидела там все заседания. Эти конференции проводились каждый год. Собирались люби со всего Союза. На Лотмана. Сейчас трудно вспомнить, что было на какой. Да я и парочку пропустила. Но точно помню, что на первой встал человек и сказал:

- Я много лет занимаюсь реабилитацией Волошина!

Меня эта фраза потрясла! А на одной из конференций старушка рассказывала, что жила в подвале соседнего с Блоком дома. Каждый день наблюдала, как тот утром  чистенький и элегантный выходил из дому. А вечером пьяный, потрепанный возвращался домой. Останавливался у ее окна. И просил прикурить. Ей из подвала были видны только его ноги. Эту историю я всегда вспоминаю почему-то одновременно с другой. Много лет спустя Лева Шилов, который как мы потом выяснили, тоже бывал на этих конференциях, водил меня в гости к Лидии Лебединской. Это был примерно год 1972-73. Там была в гостях старушка из Тбилиси. Она приехала дарить письма Блока ЦГАЛИ. Их у нее была целая пачка. Она в молодости училась в Петербурге. Жила вместе с подругой Безумно была влюблена в Блока. Писала ему письма. И он отвечал. Просил о встрече. Но она очень боялась. Предпочитала переписку. И вот однажды ее подруга взяла и под ее именем пошла на очередное назначенное Блоком свидание. И, естественно, переспала с ним. Старушка до седых волос не могла спокойно рассказывать историю этого предательства. Она убеждена, что ее жизнь сломалась после этого.

Я предлагала это сюжет Довлатову. Но он почему-то не воспользовался. Хотя его «Тетя Даша», по-моему, отголоски этой истории.

В тот же год в Тарту пару раз приезжала Юна Мориц с мужем. Ее муж был  этнический эстонец. Переводил с эстонского на русский в Москве. Фамилия его была Тоом. Реша подружилась с ними. И даже взялась вязать Мориц грубый свитер. Они тогда были в моде.

Мои новые гуманитарные друзья все писали: или стихи, или прозу.

Ленинградцы часто ездили домой. Из Тарту туда ходил новенький и по тем временам шикарный автобус «Икарус». Отправлялся поздно вечером. У Белинкиса в одном из стихотворений были такие строчки:

   И стотонный «Икарус»

              врывается в ночь.

А у Сенечки помню только шутливую фразу:

Всем доволен, даже носом!

Самым лучшим считался Светлан Семененко. Он был старше нас лет на шесть. С какой-то загадочной биографией. Из Галича. Из детского дома. Помнил войну. Учился два года на физмате ЛГУ. Очень маленького роста. С большими серыми глазами и маленькими усиками. Очень любил(да и любит до сих пор красивых женщин. Особенно юных). Этери он писал:

Теплотой Саперави

Изумленно согрет.

Для кого собирали

Этот дивный букет?

А мне:

Чего ты хочешь, девочка?

Пусть музыка гремит.

Пусть белая тарелочка

Под музыку звенит.

….

Закажем кофе черного

И белого вина.

Что за погода чертова

Темна и холодна!

Мы со Светиком очень дружили. Он часто сидел со мной в студкафе, рассказывал всякие байки и часто провожал домой.

  Однажды в 111 комнате была вечеринка. И выпивший Светлан там остался ночевать. Кто-то похулиганил и сбрил ему во сне одни ус. Светлан не сразу это заметил.

В Тарту я впервые столкнулась с эстонским языком. В Таллине практически все говорили по-русски. Мы в те годы почему-то в школе не учили эстонский. Хотя в Латвии и Литве местные языки преподавали в школе. Да и школы там были смешанные. У нас все школы были поделены по языковому принципу. Как и детские сады. Многие эстонцы в Тарту просто не знали русского языка. Это было совершенно очевидно. Люди вежливо улыбались и, смущаясь, говорили:

- Вапандеке! Ма ей тиа!( Простите, я не понимаю).

Основные познания эстонского я приобрела в Тарту. На физ-мате эстонский преподавали только педагогам. А на филологическом и медицинском всем. С третьего курса, когда пошла специализация, нас объединяли в группы вместе с эстонским параллельным курсом. И язык лекции выбирался по принципу – кого больше: русских или эстонцев. Но все всегда хотели слушать лекции по-русски.   Основные хорошие учебники и монографии, по которым мы учились, были на русском языке. И в изобилии.

  В 104 комнате жили два эстонских юриста. Как-то мы сидели там с Решой у Арама. Юристы выпивали с нами. У одного был очень элегантный маленький, покрытый белой эмалью, кастет. Наталя с ним играла. Он был как раз ей по руке:

- Возьми себе. Дарю! Когда будем бить ваших, он мне не пригодиться. Женский!

  Осенью 1962 года был набор в армию. Тогда в университете не было военной кафедры. Она появилась года через два. Когда пошли послевоенные дети. Все шли в армию со студенческой скамьи неохотно. Эстонские юристы провожали своих парней. Устроили большую вечеринку. Естественно, все выпили лишку. И к утру большой компанией пошли к военкомату. Военкомат располагался в начале парка Тяхтвере. Небольшое двухэтажное здание. Белое. Юристы прихватили с собой бутылочки в красными чернилами. И даже написали какие-то противоармейские плакаты. Забросали здание военкомата чернилами. И покричали там. Пьяные все смелые. Был большой скандал. С отчислениями из университета. Даже уволили какого-то преподавателя.

  На первом курсе филфака учились, и много, девушки тоже. Две были просто красавицами. Наташа Чекалова и Лариса Евсеева(в замужестве). Очень, правда, высокие. Особенно мне нравилась Наташа. Темноволосая, с большими серыми глазами. И не просто серыми, а какой-то особый глубокий серый цвет. Влажного асфальта. Кого еще помню? Неля Абашина***, Римма Андреева, Анн Мальц. Еще была маленькая сероглазая блондинка с очень хорошей фигурой. За ней, по-моему, все пробовали ухаживать. Но ее как то мало интересовала жизнь филологов. Потом у нее был длинный роман с моим однокурсником-эстонцем Питером Саари. За которого она и вышла замуж. Питер стал очень хорошим ученым. В перестройку он был директором института физики в Тарту. Академиком. Думаю, в своей тематике он очень известный физик. Много лет спустя, другой физик Гриша Завт рассказывал как в перестройку Алиса и Любовь Ребане( она поступала в Тарту из Гомеля(???), жена президента академии наук Эстонии) разговаривали с Гришей только на эстонском языке.

К Ларисе Калнин однажды приехала подруга из Таллина Лена Душечкина. Она училась заочно в Ленинградском университете на филологии. Занималась Маяковским. Я шла на какую-то вечеринку в 104 комнату мужского общежития напротив. Маяковским у наших филологов увлекался Толя Голощапов. Я позвала Лену с собой. Пьяненький Толя не правильно меня понял и стал за Душечкиной ухаживать. Через года Лена перевелась в Тарту на очный.

  У Мартыненко и Реши училось много знакомых по школе и по Таллину в университете. С нашей школы никого не было. Мы были первыми. С одной из них Ирой Ефимовой я подружилась. Она училась на втором курсе физики вместе с Решиными одноклассниками. На первом курсе у нее был роман с медиком Ильей Гурвичем. Она была по уши в него влюблена. Но Илья практически перестал с ней общаться. Зато за ней ухаживал тоже медик Боря Беспрозванный. Ухаживал очень трогательно и нежно. Мы часто вечерами гуляли. Ирина рассказывала про Илью. Боря молчал. А мне было очень интересно, и я задавала вопросы. Если учесть, что я до 18 лет понятия не имела откуда берутся дети, то можно представить какие вопросы я задавала. Боря деликатно пытался меня образовывать. Но я не понимала ничего. Весной 1963 года пьяная Реша в самых вульгарных выражениях мне все объяснила. Ей надоели мои вопросы к непонятным мне анекдотам. Ее можно понять.

  Ире очень хотелось увидеть Илью. И мы втроем часами гуляли в парке Тяхтвере вокруг дома, где он снимал комнату. Иногда в окне видели его тень. Иногда с дамой. И дама была известной – Лариса Семченко. Филолог. Однажды Ира решила, что ей надо заболеть. И чтобы простудиться в декабре решила походить по Эмайыге( река в Тарту) босиком. Боря умолял ее этого не делать. Обещал достать таких-то таблеток, которые поднимают на время температуру. Но все было бесполезно. Что женщина задумала, то и сделала. Но никак было не заболеть. Я несколько раз с замирающим сердцем сопровождала ее к реке. От Бори мы стали это скрывать. Заболеть – не заболела, но летом бросила физику.  Поступила на заочную филология. И лет через пять была уже Ириной Гурвич.

С Ильей я познакомилась ближе гораздо позже. Он был очень образованным человеком. Но с непомерной гордыней. Его считали снобом. Демократом он, конечно же, не был. К филологам у него была какая-то врожденная неприязнь. Но он ко мне хорошо относился. Я до сих пор не могу плохо относиться к людям, которым симпатична. Если они( мужики) за мной, конечно же, не ухаживали. На несимпатичных мне кавалеров у меня всегда была сильная аллергия.

  Реша часто заходила ко мне в комнату. Иногда с Арамом. У последнего был приятель-однокурсник Слава Спиридонов. Слава завел роман с моей эстонской однокурсницей и соседкой по комнате Тийю. Увы, забыла фамилию.   Надо сказать, что парни на первом курск у филологов как бы поделились на две компании. Одни после школы – Сеня Рогинский, Миша Белинский, Леня Миндлин. Другие, постарше. После армии были Арам( на самом деле Александр по пасторту) Григорян, Леня Лугин, Толя Голощапов, еще кто-то. А Спиридонов и Светлан Семененко были по возрасту ближе ко второй группе. Но в армии не служили. Светлан вообще был сиротой, два года учился на мех-мате в ЛГУ. Детство прошло в Угличе, по-моему. У Славы же были какие-то состоятельные родители. Не помню откуда он. Но он был полным балбесом. Веселый, циничный, уверенный. Иногда очень наглый. У меня он вызывал брезгливое чувство. Невысокого роста, плотный. Всегда с отечным лицом. Но Тийю его полюбила. У них был долгий роман. Наверно, он по-своему был к ней привязан. Но все время издевался над ней. Не физически, конечно. Она плохо говорила по-русски. И Слава любил называть ее всякими матерными словами. Но ласковым голосом. Слушать это мне было невыносимо. Правда,через некоторое время Тийю стала этими же словами называть и его. С ним позже что-то случилось. Его посадили. Но совершенно не помню – за что.

  Училась некоторое время ус нами Мила Шурак. Она оказалась клептоманкой. Настоящей, клинической. Очень симпатичная и милая девушка. Но все быстро выяснили, что она приворовывает. И не очень охотно общались. Ее опекал со старшего курса физик Володя Игошин. Он учился один на русском своем курсе. Все остальные или покинули университет, или отстали на год. Игошин был очень умным и образованным мужиком. Но очень неопрятным. Когда Милу после очередного скандала родители забрали из Тарту домой в Таллин( там-то вскоре и выяснилось, что она больна), Игошин нас упрекал – он всегда говорил, что у нее это болезнь.

  Это были годы увлечения КВН. У нас в тот год тоже устраивали это  мероприятие. Заправилой была Зоя Габович. Она училась на последнем курсе медицинского. Может, на предпоследнем. Создали две команды – физики + медики и математики + филологи. Я в своей команде выступала шахматисткой. Но мой второй разряд был ни что с шахматисткой противника. Они взяли в команду мастера спорта жену своего преподавателя Рейхмана ****. Она тогда еще работала в Псковском пединституте. Почему-то помню с первого КВН нашу шараду – транс-форма-тор.

  Мы в те годы очень увлекались шарадами. Хорошо помню как в доме Габовичей под общий хохот разыгрывали сор-тир.

  Весной Леню Миндлина должны были взять в армию. Было много обсуждений – как этого избежать. И найдем путь. Решили, что он будет изображать ночное недержание мочи. В 111 стали заходить люди из военкомата. Интересоваться, как парни это безобразие терпят. Что не сделаешь ради друга! Потом его положили в больницу. На ночь давали много жидкости и снотворное. Но у Эне были знакомые медсестры. Которые приходили ночью и будили:

- Ссы!

Белый билет Леня получил.

  Первый курс в моей жизни очень важный год. Это был второй и самый главный скачек в моей духовной жизни. Образовался какой-то внутренний стержень. И все прочитанное и узнанное в жизни встало на свои места. Российская история. Культ личности. Добро. Зло. Чувство товарищество. И что самое главное я поняла, что самое интересное и ценное в жизни –это люди. Наверно, это было не только у меня. Всю жизнь я мгновенно узнаю своих сверстников везде. Мы очень похожи. Наша молодость пришлась на хрущевскую оттепель. Мы в определяющее для человека время глотнули свободы. Плюс нас воспитали родители, которые или прошли войну. Или отсидели. Но у тех, и у других была хорошая мораль, чувство товарищества и что-то еще. Т.е. было что за душой.

Уяснив себе отечественную историю, я на первом курсе была очень жестока с отцом. Я требовала объяснений – где он был в 37, 49 годах. Что делал.Почему не понимал, что происходит. Отец оправдывался, что служил во флоте до войны. Со всем этим столкнулся только после войны, когда какой-то друг вернулся из плена. Что тоже не понимал, почему хорошего человека посадили. Но ничего сделать не мог. Я верила, и не верила. Очень хотелось, чтобы отец совершил бы в прошлом какой-то поступок, которым я могла бы гордиться.

  Зимнюю сессию я кое-как сдала. А со второго семестра полностью переключилась на филологический факультет. Даже на практикумы и лабораторные работы ходила редко. Меня почему-то все любили воспитывать и опекать. Конечно, первым и любимым воспитателем была Реша. Она многим меня шокировала, но я очень преданно ее любила. Они с Арамом были как бы моими наставниками. Но были и другие воспитатели, которые тоже мне очень   нравились. Но они все не любили Наталью. Старше моих друзей на филфаке училась Рита Шкловская. У нее был на мой взгляд очень странный роман с Колей Горбуновым. Вот они тоже взялись опекать меня. И отвадить от филологов. Попытка была тщетной. У меня было такое ощущение с ними, что играем в дочки-матери. Я часто с ними гуляла, сидела в студкафе, обедала. Их разговоры были для меня каким-то вечным диспутом о смысле жизни. Сначала я думала, что это  специально для меня. Потом поняла, что у них какая-то своя игра между собой. Каждый хотел что-то от другого. Не решался высказать это желание в слух. Хотел чтобы другой сам догадался. Но никто не шел навстречу другому открыто. В то время мы уже все прочли «Один день Ивана Денисовича» и уже, по-моему,«Матренин двор». Рита написала письмо Солженицыну. И он ей ответил. Это было большое событие на филфаке. Мы все читали, обсуждали. Видимо, через них я познакомилась с другой компанией медиков – Балент Тырак, Боря Гурарье, Женя Рубинштейн. А может меня Боря Беспрозванный с ними познакомил. Точно не помню. Но появилась еще одна комната на Пяльсони куда я охотно ходила в гости. Эти медики учились на третьем курсе. Они тоже меня опекали. Но менее навязчиво. И по- мужски, трезво. Балент влюбился в Этери. Очень активно ухаживал. Этери принимала ухаживания. А меня мучила совесть, что мой лучший друг Сеня влюблен в Этери. А я ее познакомила с Тыраком. Мои девические грезы о Гаврилове к весне сошли на нет. И я тоже вполне искренне принимала ухаживания Бори Гурарье. Но они тоже не любили Решитилову. Что меня раздражало. С Балентом и Этери была смешная история. Тырок очень хотел как-то с ней встретиться, но Этери не соглашалась. Вечером вызвали меня Тырок лежал на кровати бледный. Рука у вены была перевязана. На бинте было большое красное пятно. Мне сказали, что он пытался из-за моей подруги перерезать себе вены. Я помчалась к Этери. Она – к Баленту. Сцена была идиллической. Через пару дней кто-то проговорился, что Тырак все разыграл. Пятно было от красных чернил. Это было уже в мае. Трава была зеленой и листья на деревьях.

  Никакие уговоры медиков и Риты не могли меня вернуть на физику. Я собиралась поступать на филфак. Кто-то в мае сообщил моей маме, что я на гране вылета. В главном здании вывесили результаты проверки посещаемости по университету. Рекорд был у меня. У всех считали пропущенные часы. А у меня легче было сосчитать часы посещения. К маю их набралось около 40.

  Мама приехала неожиданно для меня. Застала меня, естественно, с сигаретой.   Схватила за руку и повела в деканат. Раз в жизни мне было жаль нашего декана – когда моя мать вошла к нему в кабинет. Что только она ему не высказала! Суть – я прислала вам чистую и умную девочку. А чему вы ее тут научили? Пить, курить? Может еще что? И все это с угрозами по части развращения детей буржуазной моралью. Митт схватился за сердце. Принял нитроглицерин. Меня попросили выйти. Что там еще говорила моя мамаша ему, не представляю. Но прямо из его кабинета меня повели к доктору Кару, заведующему кафедрой на медфаке и глав. Врачу психо-неврологического диспансера Тарту. Про него я знала только то, что он жалеет непутевых студентов и часто дает им лечебный отпуск. Видимо, Мит уже туда позвонил. Я получила лечебную академку без проблем и своего участия. Все сделала мать. Про поступление на филфак она и слушать не хотела. А все же чувствовала себя виноватой. И не настаивала. Но доктор Кару все выписал направление в одну таллинскую больницу. Сказал, что мне все же надо полечиться. Нагрузка на психику была за год излишне большой.

А про Кару медики рассказали замечательную байку. Как-то он вел студентов по двору своей больнице. Какой-то псих с ниточкой сидел у лужи. Доктор спросил:

- Что, рыбку ловишь?

Меня положили в больницу на улице Харидусе. Официальный адрес был Тынисмяэ. Там был больничный комплекс. Здания соединялись подземным коридором. Я лежала в здании на Харидусе. На первом этаже была физиотерапия. С пяти часов там уже никого не было. В подвальном помещении была учебная аудитория. Меня лечили очень странно: три раза в день давали люминал, чтобы я спала круглые сутки. И кололи множество витаминов. За две недели я выспалась. Таблетки перестали действовать. Да и наши вернулись после сессии. Со мной в палате лежала моя ровесница Ира Шагал. Она училась в музыкальном училище. Была из известной в Таллине семьи. Дядя был первой скрипкой в симфоническом оркестре. Мама - знаменитая и престижная в Таллине шляпница. Ира - маленькая, с точеной фигуркой и огромными печальными еврейскими глазами. Мне казалось, что она копия Элизабет Тейлор. Мы очень подружились. Она тоже была немного хулиганкой. В соседней палате лежал парень с язвой желудка. Он чуть старше нас был. У него была неразделенная любовь. Ему почти каждый день приносили друзья маленькую. Если не приносили, он ходил за мной, умоляя, чтобы я кому-нибудь позвонила и попросила принести выпить. Иногда я звонила Толе Гришину(Малыш). Он жил рядом. Отказать в этом деле Толя не мог. А иногда парень уходил на вечер из больницы на поиски своей возлюбленной. И должна была поздно вечером спускаться вниз и открывать ему окно. Вечерами мы с Ирой сидели там в физиотерапии на окне. Если у нас не было гостей, иногда приставали к прохожим, прося сигарет или две копейки на телефон. У нас не редко спрашивали: не дурдом ли здесь?

В то лето я общалась в основном с Решой и Арамом. У Натальи был очень гостеприимный дом. Они жили в двухкомнатной квартире у железнодорожного вокзала. Мама - Лина Георгиевна, отец - Виктор Захарович, сестра Вика, на год старше Наташи и брат Витя, на год младше меня. Не смотря на обилие народу в доме, там всегда всем находилось место. Лина Георгиевна была прекрасной хозяйкой. Таких вкусных пирогов я больше нигде не ела. Причем, готовила она как первоклассный повар. Вязала на спицах и крючком просто художественные изделия. Сшитые ею вещи все принимали за импортные. При этом она работала бухгалтером в банке. Хозяин же дома был с некоторым приветом. Это не бросалось в глаза. Но истории, что рассказывали про него домашние, наводили на эту мысль. Он был морской отставник. Последние годы служил в морских пограничный отрядах. Уйдя в отставку, стал заниматься военно-патриотическим воспитанием молодежи. Прочел какую-то книгу про сражение на Балтике. Там два эсминца потопили немецкий корабль. В книге было написано, что первый и решающий выстрел сделал один эсминец. А Виктор Михайлович решил, что автор не прав. Выстрел был с другого корабля. Капитаном на выбранном им корабле был Каплунов. И Виктор Захарович организовал каплуновское движение. Все это я знаю только с рассказов его родных. У него был друг, который полностью разделял его увлеченность и занятия. Друг работал в редакции "Моряка Эстонии", по-моему, фотографом. Дудченко, не помню как звали. С его сыном Георгием я позднее познакомилась в РДДЭ. Он очень смущался, что я знала его отца через Решетилова. Про папу его у Решетиловых рассказывали следующую замечательную историю. Во время одной встречи коммунистических партий мира он поехал в Москву с письмом Леониду Ильичу Брешневу. Они с Виктором Захаровичем считали, что тот ничего не знает. Его обманывают про народ. Надо открыть ему глаза. Дудченко взя отпуск и поехал в Москву. Он хотел свое письмо вручит лично в руки Брежневу. Сначала он околачивался в аэропортах и на вокзалах, где встречали делегации. Потом у КДС. Потом опять в местах убытия. И в каком-то месте смог прорваться к машине генсека и громко заорать:

- Леонид Ильич!

- Тот высунулся из машины. Взял письмо. А Дудченко орал:

- Куда Вам позвонить за ответом?

Ему дали какой-то номер телефона и отстранили от машины. Стал звонить по три раза на дню. Нет для него ничего. На прием не записан. Деньги заканчивались. Он съехал с гостиницы. Поселился у знакомых. Стал требовательнее настаивать. Не может быть, чтобы его не записали. Жду уже две недели. Деньги заканчиваются. Ильич должен его принять.

За пару часов до отхода поезда на Таллин к нему приехали:

- У Вас деньги закончились? Уехать нечем? Вот Вам деньги. И вот билет до Таллина. Вы Вас отвезем на вокзал. Собирайтесь!

Так его и отправили в Таллин.

А Виктор Захарович тем временем ездил проверять погранотряды. Несколько дней ходил в прибрежной полосе. Ставил какие-то секреты, проползал под колючей проволокой. Проходил по полосе. Пограничники несколько дней за ним наблюдали. Потом взяли. К Лине Георгиевне пришел сотрудник госбезопасности. Я как раз была у нее:

- У Вас из близких никто не исчез?

- Да вот муж неделю где-то путешествует.

- А Вы не знаете где?

- Нет! Он как ушел в отставку, так ищет себе приключений!

- А он у Вас здоров? На учете нигде не состоит?

- Пока еще нет. Но, видимо, скоро, придется обращаться к врачам!

- Он уже на Палдиски! Мы так и подумали.

На Полдиски мнт. В Таллине была психушка. Так Решетилов первый раз попал туда. Диагноз, по-моему, был паранойя. Потом он много раз там бывал. Однажды в годовщину какого-то съезда эстонской компартии над вокзальным прудом кто-то сломал мостик. Виктор Захарович установил там дежурство. И поссорился с эстонской дамой, которая не поняла его забот. Он ее ударил. Из милиции опять отправился в дурдом. Там организовывал строевую подготовку и политинформацию. Однажды его должны были выписать накануне ноябрьских праздников. Но главврач сказал:

- Этого политического деятеля выпустить после праздников!

В семье долгое время его презирали, издевались. Он был козлом отпущения по всем проблемам. Жена и дочери иначе как Решетилов его не называли.

Старшая сестра Натальи Вика училась заочно в Ленинградском институте инженеров транспорта. Витя, младший брат, только что закончил школу и учился на курсах шоферов. Это бы огромный молодой человек. Роста 195, и толстый. Домашняя кличка - Слон. Весь дом держался на Лине Георгиевне. И на пенсии Решетилова.

Наталья тоже не сдала сессию. И бросила физмат. На будущий год собиралась поступать в Питер на философский факультет. С Арамом у них была большая любовь. Они беспрестанно обнимались и целовались. Наталья искала работу. А Арам проводил каникулы с любимой. У Реши в Таллине было много интересных знакомых. Старше нас. Взрослых, как тогда казалось. Миша Губницкий, художник. Гусев, не помню как звали, поэт местный. Туда же постоянно заходили наши Тартуские знакомые. Все лето я просидела у них дома, наблюдая взрослую жизнь. Меня поражало, что дочери курят и выпивают в присутствии матери. Реша открыто спит дома в Арамом. Мне все это было не привычно, но интересно. Меня все любили. Относились ко мне бережно. Арам сказал:

- Тамара у нас тургеневская девушка!

Тогда это меня обидело. Но уже через год я поняла, что это комплимент.

Осенью я пошла работать кассиром и библиотекарем в строительное училище. Главным инженером там был отцовский знакомый (Моисей) Фридман. Его сын Боря улился со мной в параллельном классе. А дочь Элла на три года старше нас. Впоследствии она вышла замуж за Светлана Семененко. Их познакомила Лена Душечкина.

Отец работал заместителем коменданта на Тоомреа. Там был тогда Совет министров ЭССР. По вторникам начальникам показывали фильмы, что не шли в прокате. Я приходила. Если у меня не было кашля. Отец открывал дверь в ложу и я тихо садилась в кресло. Внизу в зале обычно сидело не более 5 - 10 человек. О моем присутствии никто не знал. Тогда я посмотрела большое количество прекрасных западных и наших фильмов. Так много лет прошло, что не вспомнить, что я там смотрела впервые.

В декабре у меня была страшная ангина. Еле вылечили. Но было осложнение на мой ревмокардит. Предложили вырезать гланды. Отец устроил больницу четвертого отделения. У меня были очень рыхлые гланды. И меня долго готовили к операции. Я лежала одна в палате. В соседней лежал тоже блатной парень на год меня младше Игорь Нейфах. Его отец работал в "Советской Эстонии". Много позже мы встретились с Игорем. И он оправдывался за отца. Тот очень неприглядную роль сыграл в истории с Довлатовым. У нас с Игорем оказалась масса общих знакомых. В тот год я поняла, какую в общем то одинокую жизнь я вела в школе. У меня в Таллине помимо школьных и дворовых знакомых не было. В пионерские лагеря я не ездила. В колхоз тоже. Спортом не занималась. На каток не ходила.

В тот день, когда мне должны были делать операцию, я немного нервничала. Все время бегала покурить в ванную комнату. Часов в 10 пришла сестра и сделала укол в вену. Приказала лежать и ждать врача. Но я побежала покурить. Помню, от затяжки у меня закружилась голова. Очнулась в кресла с привязанными руками. В резиновом огромном фартуке. Врач стоял со шприцом и говорил:

- Открой рот!

Оказывается, в качестве обезболивания, мне сделали укол морфина. А потом долго не могли найти. Помог Игорь. Он предположил, что я пошла курить. Меня нашли спящей в ванной на полу.

Мне сделали в каждую миндалину по уколу с новокаином. Он почти весь вытек. В рот вставили какую-то штуку. Чтобы я не могла укусить доктора. Так я поняла ее назначение. Сначала он их надрезал:

- Больно?

Я хотела сказать, что не очень. Фонтан крови вылетел прямо доктору в лицо. И так несколько раз. Врач:

- Не хулиганьте!

Я хочу сказать, что не хулиганю. И опять врачу в лицо кровь. Позже мы выяснили, что он забыл мне сказать, чтобы я не говорила. Вместо речи получался плевок кровью ему в лицо. Так как кровь почему-то долго хлестала, мне зажали места отрыва миндалин зажимами. Велели лежать и под зажимами держать плевательницу. Отец принес мороженое. Но мне было не до него. В тот день меня еще навестила Ира Мартыненко. Вид у меня был еще тот. Рот в крови. Из него торчат металлические зажимы, по которым стекает кровь. Ира еле сдерживала смех. Я хотела ей сказать, чтоб смеялась не стесняясь. Но получился только лязг металла. Хоть смейся, хоть плачь! Почему я это помню?

ВТОРОЙ первый курс

Вернулась я в феврале снова на первый курс на второй семестр. Место в общежитии мне дали ужасное, но в городе. На старом Тийги. В "клубе Б". Это было очень старое здание. Бывшая казарма. Говорили, что построена еще Петром. Я там жила, когда поступали в университет. Там в полуподвальном помещении были два клуба. Со сценой, как положено. Клуб А и клуб Б. В клубе "А" был клуб. А клуб "Б" использовался как комната в общежитии. Нас там жило человек 30. Самые хорошие места считались на сцене - была занавеска. Можно было отгородиться. Никого, кто там жил со мной, не помню. По-моему, Ира Мартыненко тоже там жила. Надо у нее уточнить в Таллине.

В студенческом кафе запретили курить. В мое отсутствие там побывал комсомольский босс Павлов, по-моему. Ему не понравились клубы дыма в одном из залов. Пошли на встречу.

Зато напротив "Волги" открылось новое кафе и столовая "Темпо". На первом этаже диетическая столовая, на втором кафе. В "Темпо" курили. Было самообслуживание. Оно открывалось в восемь утра. Закрывалось в 23. Часть завсегдатаев студенческого кафе переселилось туда. Там стали и завтракать. Пропуская первую пару. Там впервые я увидела музыкальный автомат. Бросишь пять копеек, нажмешь кнопочку с названием пластинки. Пластика автоматически выскакивает из своей ячейки. И запускается. Выбор был не велик. Но были и русские, и эстонские песни. Эстонцы запускали популярную в то время на эстонской эстраде песню "Romantika". А русские выбрали любимой "Тучи над городом встали". Часто устраивали соревнования - чья песня большее количество раз проиграет. Собирали пятикопеечные монеты для автомата. Часть столиков в "Темпо" отделялись друг от друга деревянными ящиками с кактусами. Кактусы очень часто цвели.

В моей компании появились новые люди. На первом курсе филфака и медицинского учились знакомые выпускники нашей школы. Выпуск после нас. На филфаке - Лена Абалдуева, Ира Газер, Виталик Белобровцев и Гая Левитина. На медфаке - Геся Зальцман. И еще было много таллинцев. Оля Николаева, поэтическая звезда 19 школы, Таня Александрова, Марк Левин, Боря Тух. Ира Павель и Ольга Шишкина. (Правда, возможно кто-то из них поступил на год позже). С новым курсом физиков у меня быстро сложились хорошие отношения. Но я все равно была белой вороной. Я любила компанию филологов. Физики этого не понимали.

Реши не было. Был только Арам. Который пропадал половину недели в Таллине, у Натальи. Ира Мартыненко не сдала сессию. В сентябре ее вызвали в деканат и предложили поехать на год на остров в Чудском озере Пирийсаар преподавать физику в местной школе-восьмилетке. За этот год сдать долги и вернуться в университет. Она и уехала. В последствии в этой школе по году работало множество и физиков, и филологов. Леня Огнятов, Галя Блюмович, Светлан Семененко, Леня Миндлин, Люся Еланская. Учителя там не держались. И у школы и университета был как бы договор. Не сдавших сессию студентам предлагалось отправиться туда на год. В ссылку. В сезон туда ходил пароходик. Летом "ракета" на подводных крыльях, курсирующая между Тарту и Псковом, заходила. Зимой летал самолетик Ан-2 на 8 мест и машинами по льду. По льду было опасно. Однажды Еланская возвращалась на Пирийсаар зимой на островском грузовике. На берегу машину ждала пирийсаарская старушка. Люся уступила ей место в кузове. Сама села в кузов. До острова было километров 10. Машина наскочила на прорубь. Шофер успел открыть дверь. А старушка утонула вместе с машиной.

Борю Беспрозванного, Вову Алексеева и Лешу Гаврилова взяли в армию. Туда же убыло часть моих бывших однокурсников - Малыш, Костя, Миша Зимирев.

Лена Абалдуева уже успела мне досадить в Таллине. На вечере встречи выпускников ко мне подходили подряд все учителя и интересовались, что со мной происходит. Оказывается, Лена на рассказывала каких-то смачных историй про меня. Причем, явно придуманных. И спилась я там. И чуть ли ни по рукам пошла. А я еще и не пила, И вообще была девицей. Так что ее я встретила в штыки. Зато очень тепло Гаю и Гесю. Они пришли к нам в школу в девятый класс. Никого не знали. Знали в лицо только меня. Мы часто встречались к филармонии. Им надо было вступать в комсомол. Но никто не хотел давать рекомендации. Новенькие. Так что я рекомендовала их обеих туда.

На первый курсе филфака поступила ленинградская подругу Сени Рогинского Лена Шкловская. Она была влюблена в Мишу Белинкиса. А у Миши был роман с другой таллинской первокурсницей Таней Александровой. У Сени тоже был роман с первокурсницей Ольгой Николаевой. Таню я знала по катку в Таллине. Про Ольгу много слышала. Она была звездой 19 школы. У них там была энтузиастка учительница литературы. Они проводили известные в Таллинских русских школах литературные вечера под названием "Искорка". Ольга там блистала. Она писала стихи. И вполне хорошие. Они вскоре поженились с Сеней. Но брак был недолгим. И очень детским. Позже она вышла замуж в Ригу за приятеля рижских друзей наших филологов. Из Риги на студенческие конференции приезжала всегда компания. Я помню только Рому Тименчика. А Ольга вышла замуж за Ратинера. По-моему, он работал в театре. Издала несколько сборников стихов. И, кажется, стала членом союза писателей. Много позже о ней неплохо отзывался Саша Кушнер. Со вторым мужем она тоже развелась. У них взрослая ныне дочь. В прошлом году мы встретились с Людой Боговской в марте в Москве. Я провожала Люду на поезд в Таллин. Мы с Сашей что-то отсылали деду. Ратинер принес к поезду посылку для дочери. А Ольга вышла замуж в третий раз. Очень долго мучилась без жилья. Они с мужем жили, по-моему, в Елгаве. Сейчас она с ним где-то под Москвой. Сенька говорил, что она несколько лет назад обращалась к нему с какой-то просьбой. Вроде бы ее муж в Подмосковье работает сторожем при церкви. По выражению Сениного лица я поняла, что Ольга то ли излишне ударилась в православие, то ли примкнула к патриотическим кругам.

111 комната существовала. Но почти за год там немного поменялась обстановка. Было много новых людей. И для меня она уже не была такой родной. Да и надо было учиться. С новым курсом у меня сложились вполне нормальные отношения. Да и параллельный курс математиков был приличный. За мной начал ухаживать Саша Маркович с математического курса. Оказывается, он был одноклассником Миши Зимирева. И Миша нас даже знакомил в Таллине. Я помню, что Миша пару раз заходил ко мне. Но не помнила с кем. Саша был очень милым рыжим и непосредственным парнем. Играл на гитаре и хорошо пел. Что сыграло немаловажную роль в наших отношениях. Параллельно за мной ухаживал Андрей Долгашев. Один из любимейших в то время учеников Лотмана.

В последствии с ним произошла трагическая история. Когда я училась курсе на втором в Тарту была такая история. Юрий Михайлович направил на практику в Москву к вдове Булгакова своего любимого ученика Андрея Долгашова, ЮрМих любил его больше чем Чернова. Андрей из Москвы привез машинописный вариант "Мастера и Маргариты", тогда еще не опубликованного. Этот экземпляр ему дала вдова специально для Лотмана. Роман тогда прочли все филологи и их друзья, в том числе и я. Через несколько месяцев в Тарту приехал Солженицын за рукописью романа, которую Долгашев яко бы украл(!) у вдовы. Если он её украл, то зачем отдал Лотману? Юрий Михайлович распластался перед Солженицыным и почти уничтожил несчастного Андрея. Вдове было уже лет под 90, конечно же она сама забыла, что отдала на прочтение Лотману рукопись. А Долгашова ото всюду изгнали, в итоге он в какой-то причудской деревне спился и сгорел. Меня эта история очень поразила именно подобострастием к авторитетам и безразличием к простым людям. Моего уважения в Лотману поубавилось.

Андрея я очень уважала. Мне льстили его ухаживания. Но он не был героем моего романа. Какое-то время мы проводили время в основном в студкафе втроем. Разговаривать мне было интереснее с Андреем, но целоваться я предпочитала с Марковичем. В середине марта Саша сделал мне предложение. Для меня это было полной неожиданностью. Почему-то я сказала, что мне надо посоветоваться с родителями. Мы поехали в Таллин. Он - к своей маме. Я к своим. Придя домой с поезда, а это было около одиннадцати вечера, я с порога объявила, что выхожу замуж. У матери началась истерика. Отец схватился за сердце. Но мать так орала, что убьет меня своими руками, что я даже развеселилась:

- Я тебя породила, я тебя и убью!

- Я всегда знала, что ты прочла в жизни только две книги - "Тараса Бульбу" и "Недоросль" (мать часто в то время называла меня Митрофаном)!

Мать бросилась на меня к кулаками. А я с гордо поднятой головой удалилась. Выгнали же! И пошла к Решетиловым. Наталья была дома. Я была принята как героиня. Мать не любила Наталью. Наталья терпеть не могла мою мамашу то же. На следующий день Саша повел меня знакомить с мамой, Зинаидой Иосифовной Маркович. Они жили в небольшой двухкомнатной квартире в старом довоенном доме. Комнаты были большие, но проходные. Отопление центральное. Но в ванной комнате стояла дровяная колонка. Зиночка была больна желтухой. Не знаю, о чем они говорили ночью, но она меня встретила приветливо. Зиночка была второй женой Сашиного отца. А отец был из очень известной эстонской еврейской семьи Марковичей. Саши дед был самым известным и богатым ювелиром Эстонии до войны. Сашин отец был старшим сыном. Дед умер в конце тридцатых годов. Семен( отец Саши) уже получил образование в Германии. Он был врачом. Отказался от наследства в пользу младших, еще не образованных братьев и сестер. Он был женат до войны. У него даже был сын Рудольф, с которым я была знакома. Влюбился в Зиночку, развелся с женой и вторично женился. Вопреки воле родни. Зиночка была из бедной еврейской семьи в отличии от первой. От этого брака было два сына - Дан и Саша. Старший Дан учился на медицинском в Тарту, и я его хорошо знала. Дан был 1941 года рождения, Саша - 1946 года. Муж Зиночки умер весной 1953 года. В семье рассказывалась такая история - Семен был главврачом больницы на Тынисмяги. Когда начался в Москве процесс еврейских врачей, ему кто-то что-то сказал. Он умер от инфаркта. Зиночка осталась одна с двумя детьми. И без специальности. Родичи Марковичи ее не признавали, поэтому не помогали. А Зиночкина родня была бедной. На момент знакомства со мной она работала дежурной в общежитии гостиничного типа в конце улицы Лай. Это была гостиница. Но комнаты были на пять-десять человек. Туалет и умывальники в коридоре. Я там часто у нее бывала. Воспитывая детей, Зиночка заработала туберкулез. Одним словом, они были бедные. И это было видно по обстановке в квартире. Когда Дан стал звездой медфака, чтобы помочь матери Саша ушел с восьмого класса работать. Закончил вечернюю школу.

Так как-то само собой получилось, что приехав в Тарту, мы подали заявления в ЗАГС. И объявили дату свадьбы - 7 апреля. Я получала непрерывные телеграммы от матери. Но решение было принято. И я не отступала. Денег не было даже на кольца. Не то что на свадьбу. Не думали ни о чем - где будет свадьба, на что, где будем жить. Нас многие отговаривали. Меня, например, стал отговаривать Леша Гаврилов. Эго очень раздражал мой роман с Марковичем. И он вставлял палки в колеса. Они даже подрались однажды. Арам тоже считал, что я тороплюсь. Коля Горбунов очень отговаривал.

А Сашу отговаривали по еврейским каналам. Что для меня было неожиданным. Его вызвали на переговоры Геся и Гая. Вот уж я не ожидала! Им тоже казалось, что нельзя еврею жениться на гойке. До этого я даже не знала такого слова.

5 апреля у меня день рождения. Отец очень попросил, чтобы я приехала. Я приехала, но остановиться дома отказалась. Зиночка лежала в больнице. Наверно, мы только по этому и приехали в Таллин. Отец выдал мне на подарок 50 рублей. Мы пошли и купили кольца. У нас даже 10 рублей осталось.

Когда вернулись 6 в Тарту, все было уже организовано. Свадьба у Габовичей дома. Лена Шкловская и Зоя Габович взялись организовать дешевый стол - винегрет, картошка, капуста, сосиски и водка. Я отдала им свои 10 рублей. Потом мне рассказывали, что два дня были перекрыты выходы из главного здания, учебной библиотеки филологами. Всех входящих - выходящих спрашивали:

- Зибунову знаешь? Марковича знаешь? А Решетилову знаешь?

Кого-нибудь из троицы в русском потоке знали:

- Гони рубль на свадьбу!

Платье и туфли были с выпускного вечера. Шестого вечером мне прислали еще 50 рублей. Утром на них мы купили Саше костюм. Его брюки и пиджак были просто неприличны. В ЗАГСе было полно народу. Пришли даже оба наших курса. После регистрации все пошли пешком в студкафе. Там ребята заказали шампанское и кофе. Шли пешком. Погода была солнечной. Идти то надо было метров 200.

Из Таллина приехали Реша и друг моего детства Витя Ольман - ко мне. Они не были знакомы, но познакомились в поезде, куря в тамбуре. Выяснили, что едут на одну свадьбу. Приглашены с одной стороны. К Саше приехали тоже его друзья Сережа Кисин, Леня Лиллипу и Боря Тихомиров с девушкой - Валей Мартинсон.

У Габовичей была в Тяхтвере (район парков и старинных благоустроенных особняков) пятикомнатная квартира. В центре ее был большой зал. Метров 40 квадратных. С двух сторон было по две комнаты. Но не все эти четыре выходили в зал. Народу было много. Я не пила. А Леня Лиллипу напился и заснул в туалете. Старый Габович долго не мог туда попасть. Зашел на свадьбу и попросил выяснить в чем дело с папой Карлой. Папа Карла - так почему-то в Тару называли туалет.

Подарки по тем временам были замечательные - радиоприемник, магнитофон, чайный сервиз и много всяких мелочей.

Под конец нам кто-то даже заказал такси. Брачную ночь мы провели в комнате на общей кухне Сашиного однокурсника Вали Зарубина. Ему было лет тридцать, когда он решил поучиться почему-то на математике. Вылетел после первого же курса. И исчез. Позже я несколько раз пыталась его разыскать, но он поменял свою комнату и исчез. Саша был поражен, что я девица.

На следующий день мы были приглашены к старшим Габовичем на ужин. Кроме семейства Габовичей были и Лотманы - Зара Григорьевна и Юрий Михайлович. Стол был не чета вчерашнему. Поднимали тосты за нас. Юрий Михайлович с обожанием смотрел на Дину Борисовну. У Зары Григорьевны в глазах стояли слезы. У Лотмана на усах очень смешно застревали овощи из борща.

Когда я появилась на лекциях, Симсон Абрамович Барон опять решил со мной пошутить. Подошел и спрашивает:

- Ну как проходит медовый месяц, б. Зибунова?

- Что Вы имеете в виду?

Я вспыхнула и вскочила с места. В аудитории раздался дружный смех. Барон испугался:

- Вы не так меня поняли! Я имел в виду БЫВШАЯ Зибунова! Мы же вышли замуж за Марковича, правда?

Все опять, но уже со мной вместе, рассмеялись.

До конца учебного года мы жили, где придется. Иногда по своим общежитиям, иногда у Зарубина. Часто у Лени Шоттера. В тот год началась наша с ним долгая дружба. Отец Лени - Лео Гансович, высокий, моложавый и красивый блондин - был известным глазным хирургом. Учился у Филатова. Когда он в пятьдесят лет наконец защищал кандидатскую( по ему по совокупности ВАК присвоил докторскую степень), вдова Филатова прислала даже ему портрет мужа в подарок. К нему на операции приезжали со всего Союза. Они жили на последнем этаже глазной клиники на Хейдемани. Там было две квартиры для персонала. Кухня, ванна и туалет были общими в коридоре. У Шотторов были три комнаты. Одна маленькая, сразу при входе в их апартаменты. Одна огромная, в которой стоял рояль. Из большой была дверь в маленькую спальню. Мать Лени, Людмила Алексеевна, тоже была красавицей. Но очень запущенной. Я не сразу разобралась в их сложных отношениях. Людмила Алексеевна в молодости блистала как и Дина Борисовна. Черноволосая и голубоглазая. Глаза огромные. Но я застала ее неопрятной и не выходящей из дому. Рассказывали, что несколько лет назад у них был скандал с мужем. И Лео Гансович стукнул ее остроносым ботинком по пое. Попал в копчик и сломал его. С тех пор Людмила Алексеевна не выходила на улицу. А Лео Гансович жил у любовницы. Домой заходил днем поиграть на рояле. Он был в тому же членом союза композиторов. Блестяще играл. И сочинял пьески. Жена же завела кота, который в мое время гадил прямо на пол. А она на его какашки бросала бумажки. Через день приходила женщина и все убирала и вымывала. Вонь была страшная. В конце мая Людмила Алексеевна уезжала на дачу - куда-то на Чудское озеро. В это время я часто жила у них. В последствии( году в 67-8) они получили новую четырехкомнатную квартиру в новом доме. Две комнаты были у Лени с женой, одна с роялем называлась кабинетом, но была за Лео Гансовичем, в большой жила Людмила Алексеевна со своим котом. Вонь была та же. Но мне разрешалось иногда пожить в комнате Лео Гансовича. Он там бывал, но не жил.

Когда они жили на Хейдемани, я впервые( и не один раз!) в жизни наелась досыта красной икрой. К Лео Гансовичу часто приезжали на операции люди с дальнего востока. В качестве борзых щенков они использовали бочонки красной икры. Когда мы собирались у Лени дома, часто в качестве закуски стояла тарелка красной икры. Иногда хозяину лень было бегать в холодильник добавлять закуску в тарелку. И он приносил бочонок прямо на стол. Ели поварешками. Иногда не было даже хлеба. А икры навалом!

Леня тоже закончил музыкальную школу. Блестяще играл на нескольких инструментах - пианино, гитара, саксофон, балалайка и ударные. Замечательно хриплым голосом пел. Был вдохновителем нашего студенческого оркестра. В паре с ним играл и пел(но тенором) Володя Головкин. К ним присоединился Маркович. Ели первый курс прошел весь под знаком Окуджавы( Последний троллейбус, Вы слышите грохочут сапоги, Всю ночь кричали петухи), то уже на второй год появился Высоцкий, Галич, Визбор и многие другие. И каждая студенческая вечеринка в общежитии была с гитарой. Про вечеринки у Шоттора была даже песня на мотив "Шалады полные кефали…":

Есть серый дом на Хейдемани,

Где на четвертом этаже

Сидят кирюхи на диване

И все под градусом уже!

И не волнует их учеба,

Они экзамены сдадут!

Горят огни на старом Тийги

И в "Темпо" кактусы цветут!

Я сессию сдала. А Саша нет. Не смог сдать математический анализ Тамаре Сырмус. Она была куратором у них на курсе. Весьма примечательная дама. Бывшая прима-балерина тартуского театра оперы и балета "Ванемуйне". Оттанцевав, закончила математику и защитила диссертацию. Поговаривали, что она была лютой антисемиткой. В 70-ые годы перебралась в Таллин в пединститут. Всегда меня узнавала и здоровалась. Естественно, помнила, что я ее тезка.

После сессии мы приехали в Таллин. Поселились у Зиночки. Меня дома простили. Выдали какую-то сумму денег на лето. Состоялся торжественный обед-знакомство. Зиночка была сама любезность. Я впервые в жизни увидела, как моя мать выпила до дна рюмку. Но все равно был мир. Мать с отцов посетили нас тоже.

В один из дней, когда Зиночка была дома, плохо себя чувствовала и лежала в постели, ее навестить пришла ее же тетя Беба. Саши не было дома, а я чем-то была занята на кухне. К сожалению, их разговор был мне слышен. И Зиночка это знала. Беба ее спросила:

- Зина, это правда, что Саша женился на гойке?

- Да.

- И ты не выгнала его из дому?

Я была в шоке. Плотно закрыла дверь на кухню. А Зиночка встала и сказала:

- Если не хочешь общаться с моей невесткой, покинь мой дом!

И указала ей на дверь. Этот ее жест мной был оценен.

Часть лета мы провели на Чудском озере. Нас пригласила Сашина тетка по отцу. У них большая семья жила в Кохтла-Ярве. Ее муж был там какой-то крупный начальник. И у них был дом на Чудском озере. Там же отдыхали старшие Габовичи с внуком Борей. Погода была прекрасная. Вода теплая. Там полное иллюзия моря. Только что вода не соленая. Да у нас в Финском заливе она тоже не больно-то соленая. Яков Абрамович был прекрасным и остроумным собеседником. Дина Борисовна всегда была украшением любой компании. Только очень капризным был Боря. Ему было года три.

Несколько дней мы провели и в Кохтла-Ярве. Тетка и ее дочери в удовольствием показывали мне ювелирный изделия, оставшиеся от Сашиного деда.

В конце лета мы заехали в Таллин на свадьбу Сашиного старшего брата Дана. Дан учился в аспирантуре в Москве. Женился на своей однокласснице Маре. Свадьбу устраивали Марины родители. На свадьбу был приглашен и совсем старший брат, от первого брака, Рудольф. Он жил в Тарту. Был врачом-дерматологом. Там меня с ним и познакомили. Он тоже был женат не на гойке, а на эстонке. У него было двое детей.

2 курс

Вернувшись в Тарту , мы занялись поисками доступной нам квартиры. Какое-то время жили у Шоттора. Только что закончились вступительные экзамены. Кто-то уже из наших вернулся. Не помню, кто, но кто-то из филологов познакомил меня с вновь поступившим на филологический Гариком Суперфином. Гарик - легендарная личность. Это маленького роста, меньше 150 см, в очень выразительными глазами и подвижным лицом. Он был энциклопедистом для меня в дальнейшем. Гарик несколько раз поступал в МГУ на востоковедение. Но каждый раз блестяще сдав экзамены, не был принят. Инвалид "пятой группы". Приехал учиться к Лотману. Мы с Гариком мгновенно подружились. Но к Марковичу Гарик симпатии не испытал. До начала занятий мы часто собирались в студкафе и у Шоттора. Так вот, однажды на моих глазах, два еврея( между прочим, у Марковича в паспорте на русской страничке было написано в графе национальность - ЭВРЕЙ) переругались чуть не до драки. Клиника, на территории которой жили Шотторы, закрывалась в восемь вечера. И не имея ключа оттуда выйти было не возможно. Лени не было еще дома. А ключ был у него от входной двери. Так вот - накал был такой, что маленький и с виду хилый Гарик спустился вниз по водосточной трубе! С четвертого этаже! Не помню точно из-за чего, но суть была в том, что Маркович был просоветским евреем. А Гарик - антисоветским.

Комнату мы нашли с 1 сентября в Эльве. Это в 30 км от Тарту дачный городок с несколькими озерами. Туда несколько раз в день ходит поезд. Езды было полчаса. Там большинство частных домов приспособлены для летних дачников. Отдельный вход в комнаты через веранду. Отдельная кухонька. Только сортир и ванна общие с хозяевами. Комната отапливалась печкой, что и хозяйские помещения. Т.е. зимой там было тепло. Сдавались такие комнаты за копейки. По-моему, мы платили 5 рублей( водка, к примеру, стоила 2.87, а стипендия у меня была 35 рублей). Недалеко от нас было загородное мужское общежитие университета. Летом там был пионерский лагерь. А остальное время общага. Не помню уж почему, скорее всего у них были хвосты, там жили и Толя Голощапов и Леня Лугин. Остальные были первокурсники. Кого помню? Пожалуй, только Лифшица( и то не помню, как звали) и его приятеля Андрея Потехина. Андрей позже много лет работал в КГБ по технической части. Мы осенью довольно часто общались. Собирали по дороге от вокзала грибы и вместе жарили.

Появились новые друзья - моя однокурсница Света Исаева. Рыжая и голубоглазая красавица. Сашины однокурсники - Саша Хайн, Леня Огнятов. Оба после армии. Саша - с Украины, у него в Таллине жил старший брат. Леня - из Калининграда. Оба ухаживали за Светой.

На старом Тийги, в деревянном флигеле во внутреннем дворе, где мне выделили койку в общежитии (Марковичу общежитие не дали), появились новые первокурсницы - с физики и математики. Иногда, когда мы опаздывали на поезд, я ночевала там. Саша "партизанил" в мужском общежитии. Или у Шоттора - если до него досвистится. Дверь закрыта. И мы часто под окнами стояли и свистели Лене на четвертый этаж. Или пели под гитару, когда гитара была с нами.

Хозяевами нашими была эстонская пожилая пара. Хозяйка часто угощала нас пирогами и домашней мульгикапсад( эстонское блюдо - тушеная квашеная капуста со свининой и перловкой). Узнав нашу фамилию, хозяин как-то зашел к нам с карманными часами. Эти часы были им куплены в тридцатые годы в магазине Сашиного деда на Виру. По-моему, Маркович тогда впервые узнал где находился магазин. Хозяин сказал, что это был самый фешенебельный ювелирный магазин в Эстонии.

Я хорошо помню нашу комнату во флигеле. Маленький деревянный двухэтажный флигелек. Мы жили на втором этаже. Нас там жило человек 15. Койки были в два этажа. Моя была верхней. Там жили: математички - уже знакомая мне Валя Мартинсон, Таня Грейсман( Таню я знала по нашей школе и даже еще по детскому саду), Мара Альбер, Дина Салганик, Наташа Золотарева. Первокурсницы физики - Люда Сон, Валя Гусева, Люда Шапочкина, Света Каллаус, Нонна Зайцева. Еще, по-моему, с нами жила со второго курса эстонской математики очень симпатичная девушка с грузинской кровью Тина, не помню как звали. В последствии в Таллине она стала ***. Валя Гусева И люда Шапочкина были, как сейчас говорят, продвинутыми девицами. Занимались верховой ездой. Очень быстро сдружились с моими филологами. Валя только быстро бросила физику и уехала в Москву. То ли на журналистику. То ли на филфак. Вышла замуж за Сергея Неклюдова. Москвича, который приезжал к нам в Тарту на филологические конференции. Сейчас он профессор РГГУ. Моя дочь Саша сдавала ему экзамен по фольклору.

К математичкам часто приходили их однокурсники с Пяльсони. Их курс почти полностью набрали из не поступивших в Москву на мехмат. Люда Васильченкова(Вася) была из Смоленска, Дина и еще двое с их курса были из молдавских Бельц, Наташа из Николаева, Валя Магаченко из Твери. Не помню, откуда была Света Литвиненко.

Я там поначалу редко бывала. Но компания мне нравилась. Я с удовольствием с ними общалась. Была и гитара у них в компании. Два физика-первокурсника Сергей Кесельман и Ваня Огурцов с ними дружили. Сергей прекрасно играл на гитаре. Правда, эти мальчики не доучились в Тару - оба перевелись. Сергей в Киев, Ваня - в Москву.

Саша так и не смог сдать Сырмус экзамен. Он подал заявление заведующему кафедрой математического анализа Кангро заявление с просьбой разрешить сдавать экзамен Барону. Но Кангро отказал - не вижу причин. Марковича эксматрикулировали. Так в Тартуском университете формулировали, можно сказать, на латыни отчисление. Он устроился работать электриком в главном здании университета. Зарплата была 60 рублей. Все больше, чем стипендия. Теперь, когда в аудитории перегорали лампочки, Барон просил:

- Вызовите, пожалуйста, я только забыл как его - Зибуновича или Марковича?

Меня с тех пор часто зовут Зибуновичем. Так появилась моя кличка.

С большим трудом мы добились восстановления на заочное отделение. Проректора по заочному обучению не было. Никто не хотел брать на себя ответственность. Я долго пыталась разыскать адрес. Это тоже было не просто. Адрес в итоге я нашла в телефонной книги. Проректор по заочному обучению был приятным и с чувством юмора мужиком. Я ходила к нему домой( он в нужный нам момент был в отпуске). Дом я знала, а номер квартиры нет. Я зашла в подъезд. Там мужчина в рабочей одежде поднимался с охапкой дров по лестнице. Я спросила, не подскажет ли он мне, к какой квартире живет Адоян. Он предложил мне подняться с ним. Проводил меня в гостиную. Вышел через три минуты в костюме:

- Давайте знакомиться!

Я рассмеялась. В шутливой манере преподнесла ему тему своего визита. Оказался человеком с юмором. Мы обменялись шутками. Заявление о переводе на заочный подписал.

Однажды, когда у меня были вечерние занятие по физкультуре, мы договорились с Марковичем встретиться на вокзале перед уходом десяти часового поезда. Я пришла на вокзал. Саши не было. Я отправилась на Тийги. Подошла к последнему поезду. Его тоже не было. Уехала в Эльву. Дома нет. Я стала волноваться. Мы встретились утром в "Темпо". Небритый и усталый муж рассказал, что его задержала милиция на вокзале и всю ночь там продержали. Какой-то рыжий небритый мужчина в коричневом пальто ограбил и избил женщину. Все приметы сходились. Утром его показали этой даме. Она не опознала. Извинились и отпустили.

Надо сказать, что зачет по физкультуре был большим камнем преткновения в Тарту. Занятия проводились, как правило, вечерами для не спортсменов. И недалеко, в соседнем здании. Но уходить из общежития или уютного студкафе туда не хотелось. У всех было много пропусков. Я занималась в так называемой лечебной группе. Для больных. Надо было набрать необходимое число часов посещения. Но это было не легко. В последние две недели семестра почти все бегали на занятия каждый день. Мужиков еще иногда отправляли на расчистку стадиона или льда. У меня не было проблем только в хорошие зимы. Я очень любила лыжи. И набирала часы, катаясь на них в день по три часа. На лыжной базе время фиксировалось.

Где-то сразу после зимней сессии мы нашли однокомнатную квартиру в Тару. Со всеми удобствами. И недалеко от центра. За крытым рынком. На рынке вечером можно было за копейки купить мясные обрезки и кости. Что я и делала. Из костей варила наваристый бульон. Обрезки тушила с картошкой, луком и морковкой. Этого было навалом. И у нас стали собираться часто наши друзья. Шоттор с Головкиным и с гитарой. Парни очень много играли. Намечался ну прямо оркестр. Леня Огнятов был ударником. Саша Хайн, Люда Сон, Света Исаева, Римма Андреева с филфака( у нее был роман с Головкиным), Леня со своей девушкой Людой Мищенко и другом Леней Ясновским. Этот год был самым счастливым в нашей семейной жизни. Непрерывная товарищеская пирушка. Чувство локтя. И все хорошее, что только есть в молодости. Наша компания предпочитала "Темпо" и утром и вечером. Мои же друзья-филологи по-прежнему собирались вечерами в студенческом кафе. Там в банкетном зале сделали курилку.

Компанию у Шоттора мне немного отравлял Леша Гаврилов. Он не мог забыть, что я была в него влюблена. И цеплялся, выпив лишку, к Марковичу. И еще. У него с Леней состоялся мужской спор - кто соблазнит Этери. Маркович мне проболтался, но взял слово, что я никому не скажу. Они даже разыграли очередность. Леша был первым. Этери была моей одноклассницей и школьной подругой. Мне было противно. Я демонстративно заняла сторону Люды Мищенко. И, наверно, очень по детски себя вела. Была очень рада, что у Гаврилова ничего не получилось. Осенью его взяли в армию одновременно с Алексеевым. Данилова не взяли, у него был белый билет. Он заикался. То что взяли в армию Гаврилова, всех удивило. Его отец был очень известным хирургом-онкологом. Создал онкологическую клинику в Эстонии и был многие годы ее главным врачом. Но Реша мне объяснила в чем дело. Отец очень хотел, чтобы сын пошел в медицинский, а сын ослушался. Ушел в физики. И отец принципиально пальцем не пошевелил.

На Новый год мы собирались в Таллин. У меня был не сдан только один зачет по практикуму радиоэлектроники. С этой практикой у меня были проблемы. Главная - я почему-то не могла никак запомнить Земля это минус или плюс. Все время путала. И неправильно подключала свои схемы. Были два взрыва даже. К конце концов, Уйбо мне запретил включать свои схемы без него. Но все работы я сдала. И очень хотела сдать до нового года последний зачет. Достала преподавателя. Он, поняв, что я не уйду так просто, сказал:

- Товарищ Маркович! Дайте Вашу зачетку! У меня до сих пор болит голова от Ваших глупостей!

На каникулы(зимние) я поехала в Таллин. Саша тоже взял отпуск на 10 дней. Неожиданно выяснилось, что у Зиночки какой-то конфликт со старшей невесткой. И Мара к ней не заходит. Тогда я не поняла в чем дело. Мне просто было жаль Зиночку.

В феврале в Тарту появилась Ира Шагал. У нее были какие-то проблемы в Таллинской музыкальной школе. Она на пол года перевелась в Тарту. С ней я больше всего общались в "Темпо" и в поездах. Она, как и я часто ездила в Таллин.

В тот год, или годом позже появился у нас еще один, московский, музыкант в музыкальном училище Дан Фрадкин. Дан был скрипач. И не расставался со своей какой-то уникальной скрипкой. Ему в Москве грозила армия. Вот он и подался в Тарту. Недавно к Таллинском журнале эстонские медики вспоминали, как помогали ему увильнуть от армии. Наши вечеринки украсились еще и скрипкой. Дан играл великолепно. Был веселый, компанейский и заводной парень. Позже долго играл в оркестре у Игоря Моисеева.

В конце апреля приехала наша хозяйка, и была недовольна жалобами соседей на шум у нас. Мы с Людой Сон как раз накануне сделали уборку и сдали всю посуду. Я нарвала несколько букетов любимой мной сирени. И расставила по квартире. Первое, что сказала хозяйка, глядя на сирень:

- Какая грязь!

Я съехала в общежитие. Саша уволился и уехал в Таллин. Его взял на работу Зиночкин племянник. Он работал главным инженером на заводе искусственного рога. Там делали пластмассовые пуговицы, мундштуки и прочие пластмассовые штучки. У меня до сих пор есть пуговицы, принесенные Марковичем с работы.

А я осталась сдавать зачеты и экзамены. Были белые ночи. После каждого зачета или экзамена бывали вечеринки. Здесь я и подружилась с математиками тогдашнего первого курса. У двух их Тартуских однокурсников выли мотоцикл и мотороллер - у Юры Раннака и Саши Цырка. Парни приезжали вечером и катали нас по городу по очереди. Какой-то маньяк ночью шастал по двору и заглядывал в окна. Мы ходили с палками его ловить. Однажды мы проснулись и не обнаружили своей одежды. Вся была вынесена. Казалось, очень странным. Нас жило достаточно много народа в комнате. Вызвали милицию. Оказалось, в комнате стояла банка с хлороформом. Мы все крепко спали. Многие написали список пропавших вещей. Я меня пропала какая-то мелочь. И я не писала. Через несколько лет все, кто писал, стали получать переводы каждый месяц от рубля с копейками до 2 рублей с копейками. Выяснилось, что вора поймали, посадили. И он выплачивает стоимость вещей.

В конце июня Саша приехал на сессию. Я осталась с ним, чтобы помочь. По-моему, не сдали экзамен опять той же Сырмус. То лето не помню. Помню только, что вернулась в Тарту. Саша стал приезжать почти каждые выходные. Зиночка этим была обеспокоена. Уговаривала меня перевестись тоже на заочное. Мои были, естественно, против. Зиночка стала обещать разменять квартиру, если я тоже переберусь на заочное. И я в октябре перевелась на заочную математику. Физике заочно не учили тогда. Мать мне закатила скандал. Ноя же была взрослая! Работу я нашла быстро. Меня взял отец моего одноклассника Бори Фридмана. Впоследствии тесть моего друга Светлана Семененко. Светлан женился на Бориной старшей сестре Эллочке. Работала я библиотекарем в строительном ПТУ.

Родители меня, конечно же, быстро простили. Увидев бедную обстановку дома Марковичей мои нам что-то подарили даже - занавески, покрывала, постельное белью, что-то из посуды и кровать двуспальную в нашу комнату.

В Таллине был на большой практике Леня Шоттор. Он снимал комнату. К нему по очереди приезжали Люда и Этери. Я поняла, что Леня спор выиграл. Однажды, когда приехала Люда, мы собирались ее вывести в гости к моим родителям. Как назло, Леня где-то подрался. У него был огромный синяк под глазом. Но идти надо было. Это был как бы светский прием. Я много дома рассказывала про своих друзей. И родители хотели посмотреть на легендарного Шоттора. Да еще сына профессора. Сначала мать сделала вид, что ничего необычного в разбитом лице нет. Но в какой-то момент не выдержала:

- Леня, как Вас угораздило так стукнуться?

- Да, понимаете, упал ночью с кровати...

- На полу то у Вас, наверно, гантели были?

Все рассмеялись.

Вскоре начались проблемы с Зиночкой. Зиночка очень ревновала своих сыновей к невесткам. Мара просто уже не переступала порог ее дома. Дан, приезжая в Таллин, заходил на несколько минут к матери. Мара всегда ждала его в подъезде. Я осуждала тогда ее. Старуху было жалко. Но Дан был на стороне жены:

- Не знаешь, не вмешивайся!

Проблема была простая - Зиночка испортила им медовой месяц. У нее была дурная привычка - только погасим свет, через пять минут она без стука врывается в нашу комнату и сразу же включает свет. Пару раз попавшись, мы спокойно лежали и ждали когда она ворвется. Мара с Даном это не могли ей простить. Меня это почти не задевало. Было даже смешно. Но другие вещи портили настроение. Я раз в неделю, обычно по субботам, ходила к родителям стирать белье. У них была стиральная машина. Да и мать гладила мне его. Зиночка регулярно по четвергам или пятницам стирала из бака одну какую-нибудь Сашину вещь и вывешивала демонстративно в нашей комнате. Не лень было натягивать веревку! И с едой были драмы. Ей не нравилась моя. Естественно, мне перестала нравиться ее.

Зато она была мне благодарна, что я свела Сашу с его родственниками со стороны покойного отца. Моя приятельница Ира Шагал вышла замуж за Илью Тилькера, лучшего друга Марика Марковича. Сашиного двоюродного брата. В доме у Иры я познакомилась с Марком и его женой. Естественно, узнав, что я тоже Маркович, они пригласили нас в гости. Зиночка, узнав об этом, превзошла себя. Купила мне колготки( тогда это было дефицитом), отнесла в химчистку мое платье, сама надраила мне и Саше обувь. Отпустила нас, сдув все пылинки.

В доме у Марковичей был светский прием. Там огромная шестикомнатная квартира, которую отец Марка, известный, но уже покойный адвокат, занимал еще до войны. С комнатой для прислуги. Дверь между столовой и гостиной раздвижная. Народу было много. Три поколения. Мы - молодежь. Стол был великолепно сервирован. Мне приходилось мужу объяснять, что для чего. Думаю, сейчас я уже этого бы не смогла сделать. Все эти люди имели положение до 1940 года. Разговоры были примерно такими:

- А ты помнишь, как мы ездили в Хельсинки пить кофе в 39?

- А как хорошо было тогда в Париже!

- А ты помнишь тот бал?

Саша краснел, бледнел и ощущал все пятна на своем костюме. А мне было весело. И интересно. В углу стояли часы с мелодичным боем. Когда они заиграли музыку первый раз, Герта, мать Марка, очень красивая женщина, голубоглазая, этакая снежная королева, спросила у меня:

- Тамарочка, Вы-то уже знаете, что это за мелодия?

Вопрос был многозначительным. Это не была "Хаванагила" и это не был "Семь - сорок". Поэтому я спросила:

- Это что ли еврейский гимн?

За столом воцарилась гробовая тишина. Но громко рассмеялась Ира Шагал:

- Тамарка, вот не знала, что ты антисемитка!

И все вежливо заулыбались. После ужина молодежь удалилась в кабинет к Марику. Где Саша мой надрался.

На зимней сессии нас ждали новости. В декабре был огромный пожар в главном здании университета. Пожар начался в физических лабораториях. Которые сгорели дотла. Сгорел и наш деканат. С огромной коллекцией библий нашего декана. У Митта был инфаркт. Сгорело до крыши все правое крыло. Там два этажа было у физиков. На третьем была библиотека филфака. Из нее успели многое вынести. А вот в кабинете Аристе произошла трагедия. У него в дубовом шкафу хранилась коллекция старинных рукописей. Шкаф только тлел. Пожарные его открыли. И рукописи вспыхнули у них на глазах.

Рассказывали, что утром бежал с горки по направлению к пожару с палкой под мышкой Шотор. Его спросили, зачем с палкой:

- Как зачем? Подкидывать под горящие выговора!

Вид был грустный. Здание было закрыто. Место встречи под часами у входа отсутствовало.

Зойка Габович работала в деревенской больнице под Тарту. Самое ближайшее место к Тарту. Очень болела Дина Борисовна. И Зойка за ней ухаживала. По-моему, в том же году Дина Борисовна и умерла.

Тогда же состоялась и свадьба Шоттора. Он женился на Люде. В день регистрации у Лени вскочил огромный флюс. Он очень стеснялся. И вообще, у него за бравурным видом, за нарочито грубыми, как бы мужскими, манерами скрывалась нежная и романтическая душа. Но об этом позже. Он вскоре стал одним из самых близких мне друзей. Свадьба была в студенческой столовой. Одновременно в студенческом кафе на втором этаже был у преподавателей банкет по поводу защиты чьей-то диссертации. У нас было весело, но нехватало водки. Наверху все было наоборот. Рэм Наумович Блюм и Столович (Леонид ***???), наши преподаватели философии) спустились к нам, поздравили молодоженов и пригласили наверх. Что мы мгновенно и сделали. Все хорошо выпили. Плясали и пели. Вокруг Столовича собрался кружок студентов, ищущих смысл жизни. Я в том числе. Мы его атаковали "каверзными" вопросами. Он, поджав свои пухлые щечки кулаками, сентиментально нами восхищался:

- Детки мои дорогие! Как я хорошо вас понимаю!

Но когда мы потребовали настойчиво ответить хоть на некоторые наши вопросы, он позвал Блюма. Тот, встав в позу Ильича, сказал нам:

- Самое главное в жизни, молодые люди, определиться!

И тоном ментора прочел лекцию о смысле жизни. Очень фальшивую. Но назидательную. Меня всегда от их рассуждений тошнило. Один читал лекции по диамату, другой вел семинары. Экзамен принимали вдвоем. У них для нас был трюк. Якобы у них были расхождения в философских взглядах. И каждый подробно нам их рассказывал на своих занятиях. На экзамене все дополнительные вопросы были по их расхождениям. Издевались и развлекались, с моей точки зрения, как могли. Я их не любила. Мне чудилась неприятная фальшь в их поведении. Но где уж мне в те годы было с ними спорить. Я им сдавала два экзамена - по диамату и истмату. Ответив на вопросы с билетах, категорически замолкала. В их развлечениях не желала участвовать. И получала всегда "хорошо". А основная часть студенчества сдавали им экзамен по два-три раза. Из-за них никто не вылетел из университета. Этого они себе не позволяли. Но многие сдавали по пять раз.

Так вот, прочтя нам лекцию, Рэм Наумович увлекся танцами. Ему приглянулась Валя Мартинсон. В какой-то момент Валентина вдруг закричала, что потеряла золотую сережку. Все кинулись искать ее на полу. Я тоже. И вдруг обнаружила под одним из столов целующуюся с Блюмом Валю. Будучи в состоянии легкого опьянения, я решила этим поделится со всеми:

- Смотрите, что учитель жизни-то под столом делает!

Ко мне подскочил Маркович:

- Тамара, замолчи! Нам же ему экзамены сдавать!

- На фиг Блюм со Столовичем! Они мне остоеб..! С заочниками они не работают!

Но я была недальновидной. Когда через полгода я вернулась на очное, один читал лекции, другой вел семинары.

В тот года я еще часто занималась математикой и физикой с Зиночкиным племянником Ильей Сунделевичем и младшим братом Иры Шагал - Марком. В отличие от Ильи( он впоследствии стал вторым мужем Гаи Левитиной), Марка никакая математика не интересовала. Он был увлечен Битлами. И он просвещал меня. А я ему навязывала какие-то там квадратные уравнения!

По-моему, это было в марте. В воскресенье мы с Марковичем собирались пойти в "Пегас". Там, как всегда, был филиал тартуского студенческого кафе. А Зиночка хотела, чтобы я вымыла пол на кухне. Кухня была 5 квадратных метров. Саша настаивал, а я его уговаривала подождать полчасика. Мне не хотелось с ней ссориться. Но он психанул и ушел. У меня на плите уже грелась вода в ведре для пола. Я тоже психанула. Выключила воду. Оделась. Заехала к своим родителям. Дома был один отец. Пьяненький. Я его предупредила, что, может быть, приду сегодня к ним ночевать. И пошла в "Пегас". Там сидела теплая компания. Саша был там. Было весело. О размолвке мы не вспомнили даже.

Вечером дома нас ждала свекровь. Она хотела нас воспитывать. Я ушла в нашу комнату. Оставив мужа со свекровью. У нас уговор - каждый со своими родителями выясняет отношения. Не привлекая другого. В разгар их бурного разговора раздался звонок в дверь. И в квартиру ворвалась моя темпераментная мамаша:

- Что здесь происходит?

- Возьмите из себе! И попробуйте с ними жить!

- Я их в Таллин не звала! И была против перехода на заочный! Вы звали, Вы и расхлебывайтесь!

- Вот все вы русские такие противные!

На это мать выдала несколько отборных матюгов. И удалилась. Я вспыхнула. От Зиночки перехода на национальный вопрос я не ожидала. Зиночка еще долго что-то там вскрикивала. Саша ее успокаивал. Я собирала вещи. Было уже за полночь. И я уход отложила на завтра. Марковичу завтра надо было в ночную смену. А мне с утра.

После работы я поехала домой. Матери не было дома. Оказалось, что вчера пришла телеграмма о смерти дяди Лени в Ленинграде. Мать пришла домой часов в девять, поезд уходил в полночь. Отец рассказал, что я обещала придти ночевать. Мать вызвала такси, заехала на вокзал за билетом и на той же машине рванула к нам. Ее внизу ждало такси. Поэтому приход был такой стремительный и темпераментный. В 20 часов пришел расстроенный Маркович. У Зиночки, когда она поняла, что я не приду к ней в дом после работы, случился инфаркт. Так начался путь к разводу.

Я вернулась. Зиночка лежала в больнице месяца два. Я ее навещала. Что-то готовила ей. Но во мне как-то все оборвалось. Я себя неважно чувствовала. Все-таки инфаркт был из-за меня. Но виноватой я себя не ощущала. Просто все стало как-то нескладно. Неуютно. Сашу все жалели. Утешали. На меня смотрели все их знакомые как на врага еврейского народа. Зиночка вышла из больницы. А я ушла к родителям. Впереди была сессия. Но я, естественно, возвращалась на очную физику. Позже я жалела, что на физику. Надо было на математику. В деканате мне сказали - сдашь сессию, переведем!

- Но я же на физику хочу вернуться! Там у меня хвостов нет за второй курс! Зачем мне дифференциальная геометрия?

- Пригодится! Это непременное условие перевода! Или Пирийсаар!

Митт решил меня наказать. Сессию я сдала. Но было очень много разборок с Марковичем. Он тоже был на сессии. Нас мирили. Сводили. Иногда я была согласна. Иногда нет. Тоже было и Марковичем. Моим непременным условием было возвращение обоих в Тарту. В итоге мы окончательно разошлись.

Сессию я сдала. Меня перевели на очное. Только без общежития. В конце июня я вернулась в Таллин. Уволилась с работы. Очень хотелось куда-нибудь отъехать. Хоть я и была инициатором основным развода и все было по обоюдному согласию, но мне было очень неуютно в Таллине. Все еще воспринимали нас как пару. Задавали вопросы. Сашка загулял. Наверно, всегда женщина, если не уходит к другому, себя неуверенно, что ли, чувствует при разрыве отношений с мужчиной. Мать со мной поступила, на мой взгляд, жестоко. Выложила на стол 200 рублей и сказала:

- Покайся, что была не права, выходя замуж. И деньги твои. Езжай куда хочешь!

Но я была гордой. Как не хотелось, денег я не взяла. И не покаялась. Мы развелись. В этом она была права. Но не по той причине, про которую она твердила, когда я выходила замуж. Отец пытался за меня заступиться. Но все было напрасно.

Часть лета я провела в Таллине. Арам и Реша работали в пионерском лагере. И я там к ним прибилась. У них образовалась своя Таллинская компания. Альбин Конечный, Юра Лийвак, Миша Губницкий. Они все были старше нас лет на десять. Миша был художником, Юра Лийвак закончил МЭИ аспирантуру в Киеве у Глушкова( самый известный в то время ученый-кибернетик). Альбин был инженером-судостроителем, но почти профессионально занимающимся Достоевским. Про Альбина Наталья особенно восторженно говорила. Человек самостоятельно сделавший какие-то открытия в биографии Достоевского. Очень меня им заинтриговала. Я, как и все наше поколение, была увлечена собственным гуманитарным образованием. И все они были из известного в Таллине кружка Тютрюмова. Тютрюмов был толи администратором, толи директором таллинской филармонии. Так я много времени проводила там. То знала его визуальна. И слышала, что у него дома собирается вся русская элита. Со всеми ими я познакомилась там у Реши в пионерском лагере.

Тем же летом я встретила в городе Зою Габович. Оказывается, они развелись с Женей. Зойка была потрясена. Мы много общались в то лето с ней. Она с трудом нашла работу в Талине. Жила у родителей. У Скульских была( и есть) большая по тем временам четырех комнатная квартира в центре города на Харидусе. В только что построенном доме Союза писателей Эстонии. Ее отец Григорий Михайлович Скульский был нашим местным писателем. Одна его книга, написанная в соавторстве с другим местным писателе Зайцевым, имела большой успех в те годы. По-моему, называлась "В далекой гавани". По ней был и художественный фильм в мое детство с любимцем советских женщин тех лет Михаилом Кузнецовым. Говорили, что в 49 году Григория Михайловича коснулась травля "космополитов". Поэтому считалось, что Зайцев поступил прекрасно, выступив с ним в соавторстве. Он на правах старшего товарища утешал нас с Зойкой, наливал коньяк и, уходя в свой кабинет работать, говаривал:

- Как приятно читать Пастернака или беседовать с вами, дамы! Но надо идти работать!

В те годы эта фраза вызывала у меня большое уважение. Человек знает, что не Пастернак! Скромный.

На вторую половину лета я уехала к тетке в Нарву. Денег у меня было мало. Тетка выдавала мне в день по рублю. И я с бутербродами ездила в Усть-Нарву на пляж. Погода была замечательное, море теплое. Но я затаила глухую обиду на мать. Не первую. В конце августа я приехала в Тарту.

После последнего и окончательного моего возвращения в Тарту многие события и людей не могу точно поставить во времени. Но это происходило с @@@@

Когда я приехала к началу занятий в Тарту, выяснилось, что жить было негде. Общежитие не дали. Но тогда был очень распространенный способ житья - жить по знакомым в общаге. Это называлось партизанить. Таких часто вылавливали. Вывешивали списки в вестибюлях общежитий кого нельзя пускать. Но все было напрасно. Мои предыдущие однокурсницы жили на Пяльсони на первом этаже. В комнате было четыре двухэтажных койки. То есть комната была на восемь человек. Койки стояли вдоль двух стен. Между ними был проход в метра в полтора. Проход с одной стороны заканчивался входной дверью. С другой - окном, перед которым стоя стол. Я достала матрац. Постельное белье у меня было. И на ночь расстилала матрац под столом. Там и укладывалась. Вид на меня заставляли стульями, на которых была развешана наша одежда. На случай ночной проверки. Если не удавалось пройти вечером в общежитие через вахту, я влезала в окно. Жизнь была замечательная.

Но однажды она закончилась. Где-то перед сессией я очередной раз улеглась под столом спать пораньше. Меня заставили стульями. И я заснула. Проснулась, свет еще горит. Стала выползать из своего логова. Кто громко вскрикнул, кто-то хихикнул. В комнате были наш декан Анатолий Мартынович Митт, продекан Тани и комендант общежития. Было половина двенадцатого. У них была плановая проверка нашего общежития. Декан сначала испугался. Но ситуация был уж больно смешная. И он засмеялся. За ним все остальные. Митт сказал:

- Зибунова, зайдите завтра ко мне!

На следующий день мне дали место в городском общежитии. Там же на Пяльсони, 23.

Этажом выше жили математички с параллельного курса, которых я знала по флигелю на Тийги. С ними почти со всеми я подружилась. С некоторыми общаюсь до сих пор.

Обстановка очень изменилась. Сеня женился на Ольге Николаевой и уже они были на гране развода. Миша Белинский снимал с Таней Александровой комнату. Мои друзья-филологи в общежитии уже почти не собирались. Собирались у Якова Абрамовича Габовича. И еще часто у Вайсмана. Гарик Суперфин был очень доволен моим разводом, что меня удивило. У Габовичей обстановка дома мне не пришлась по душе. Яков Абрамович после смерти Дины Борисовны сильно сдал. У него появились старческие замашки - стал очень любить сидеть около молоденьких студенток. Гладить им коленки, держать за ручки и прочее. Видеть это было невыносимо. Мне, во всяком случае. Остальные делали вид, что ничего не происходит. Там бывало весело. Разыгрывали шарады. Очень смешно маленький Гарик Суперфин разыгрывал с Душечкиной Ленина и Крупскую. Но мне там было не по себе. И бывала я там до конца учебы очень редко.

Светлан работал на Пирийсаре. И там же женился на старшей сестре моего школьного товарища( из параллельного класса) Бори Фридмана Элле. Их познакомила Лена душечкина. Потом, по-моему, Светлан заканчивал заочно уже. За ним туда же преподавать литературу и русский уехал Леня Миндлин.

Часть публики уже дважды съездили на целину совместно с

Таллинским политехническим институтом. У них тоже образовалась компания. Целинную компанию возглавлял Головкин. Он женился на Римме Андреевой с филфака. Работал кочегаром. За что они имели комнату на общей кухне.

Мой новый курс был мне частично знаком по флигелю на Тийги. Люда Сон, Люда Шапочкина. Так же я знала хорошо многих математиков с параллельного курса.

Блюм со Столовичем организовали философский кружок. Там собирались в основном физики и математики. Меня туда звали. Но почему-то у меня была стойкая аллергия на обоих. Хотя туда ходили приятные мне люди - Коля Горбунов, Володя Тарасов, Артур Кузнецов, Дима Михайлов и почти все математички с параллельного курса. Коля Горбунов бросил свою любимую биохимию и увлекся социологией.

***

Зимой того же года мне прислал письмо Виктор Михайлович Иванов. Фронтовой друг моих родителей. Он писал, что я должна приехать в Таллин и поговорить с врачом отца. Мать мне написала, что у отца язва желудка и он, наверно, ляжет на операцию. Я поняла, что у отца не язва. Оказалось, что рак. Матери не хотели говорить это в госпитале. Она контуженая на войне и очень нервная. Но мне все равно пришлось это сказать. Врачи определили срок жизни - полгода. Но отец прожил почти два года. Потому что очень сильно запил. За эти два года у него дважды была белая горячка. Он не мог есть. Пил водку и томатный сок.

***

Весной в Тарту приехал Дан Маркович. Он работал в каком-то биохимическом академическом институте в Пущино под Москвой. По-моему, уже защитил кандидатскую диссертацию. Мы встретились, как старые друзья. Дан пригласил меня на ужин в "Волгу". Когда подошла к ресторану, он ждал меня с Колей Горбуновым. Дан много рассказывал про науку. Журил Колю, что тот занялся философией и социологией:

- Это не наука и не профессия! Это одно вранье!