13 авг. (1979) Милая Тамара! Мы в Нью-Йорке. Все хорошо. Главное в американской жизни – поливариантность, разнообразие. Тут есть все – прекрасное и отталкивающее. Но – решительно все. Есть съедобные дамские штанишки. Есть майки с портретом Хрущева. Негр по соседству ходит в буденовском шлеме. На Бродвее я видел абсолютно голую женщину в целлофановом плаще... Я еще не работаю. Может быть, скоро начну. Видимо - по специальности. Квартира у нас двухкомнатная, плохая, хуже, чем в Ленинграде. Ищем что-нибудь получше. Район у нас адски дорогой. И цены растут.
Машина – “Додж”, 74-го. Подержанная. Жрет бензин и останавливается на хайвее в часы пик. Без машины – никак. Расстояния огромные, в метро стреляют. /Впрочем, к этому быстро привыкаешь/. ГАИ тут практически отсутствует. Права можно купить за сто долларов. Что я и сделал. Испанцы, негры вечно пьяные за рулем. Но это все херня. Мама здорова. У нее хорошая пенсия. Глаша покусала местных детей. На врача ушел гонорар, которого я ждал полгода. Начну зарабатывать – пришлю вам барахла. Надеюсь, ты получила джинсы и кофту. Или платье, забыл… У Лены просить неудобно. А фонды меня уже не опекают. В общем, жизнь трудная и необычайно интересная. Амер. галлон водки стоит 14 – 17 долларов. Это почти четыре литра. Лена зарабатывает в день – 35-40 долларов. Зато квартира наша стоит – 295. А переедем в 400-долларовую. Телефон – 50 долларов. Бандероль в Россию – 100 долларов. И пр. Бутерброд – доллар. Пиво в баре – доллар. И т.д. Иосиф – совсем больной. Ведет себя прекрасно. Многим помогает. Всех моих переводчиков нашел он. Леша – профессор в Нью-Хемпшире. Катя – увы, совершенная американка. Книг не читает. Ходит почти голая. Читает “Плейбой”. Обожает пошлейшего артиста Джона Треволту. Передай Сереже – черные девушки – отрада моей шелудивой души. Витя тут бы процветал. Остальные вряд ли. Как поживает увековеченный мной Генрих Францевич? Скажи ему – главное впереди. Как вы? Как Саша? Володя? Как только будут минимальные деньги – пошлю вам штаны и рубахи. Увидишь. Я жутко нищий. Лена каждое утро выдает доллар на сигареты. Обнимаю. Твой счастливый Довлатян. 12 июля.(1982) Дорогие мои – Тамара, Боря, Валерий! Это будет письмо на троих с копиями, а вы уж там как-нибудь свяжитесь друг с другом, согласуйте и пр. Боря и Валерий, если можно, позвоните Тамаре, убедитесь, что и она получила. Писать в Союз трудно, мы живет как бы в разных психических и даже физических измерениях, одни и те же понятия наполнены совершенно разным содержанием, сама механика жизни - другая. Философствовать на эту тему скучно, и мне нелегко объяснить, почему мы вынуждены страховаться и думать о будущем, что на деле означают наши астрономические доходы, почему, если мне нужны деньги, я обращаюсь не к друзьям, а в банк, как Лена отважилась родить в стране, где один день в больнице стоит 500 долларов, на что уходит 70% заработанных нами денег, как случилось, что на меня больше десяти раз подавали в суд, и почему при общем долге в 22 с половиной тысячи долларов мы улыбаемся и не задумываемся о самоубийстве. Живя в Америке, ты обрастаешь запутанной системой кредитов, ссуд, дотаций, и пока ты работаешь, можно балансировать на этой основе, но в любой день может произойти катастрофа, и ты останешься буквально на улице с детьми и старухой, а набранное тобой барахло увезут в неизвестном направлении. Потому что мы не американцы, никакого фундамента, никакой основы у нас нет. В Америке, конечно, очень много хорошего, все лучшее относится к традициям - свобода, доброжелательность, юмор, но мы выросли в совершенно другом мире и с величайшим трудом приспосабливаемся к здешним условиям. К идее свободы тут относятся болезненно, даже патологически, мой сосед-пуэрториканец заводит кошмарную музыку, и если я сделаю ему замечание, он даже не нахамит в ответ, он просто не поймет, что я имею в виду, он будет потрясен - ведь я посягнул на его свободу, на его "прайвеси". Прайвеси - местное заклинание, означает - "частная сфера" и оберегается с неистовой силой. Девку, которую трахаешь, нельзя спросить, где была вчера – это нарушение прайвеси, Катя встречается с мальчиками, но я решительно ничего о них не знаю - это ее прайвеси, если человек идет в феврале босиком по улице, никто не поворачивает головы в его сторону, чтобы не нарушить его ебаного прайвеси, не посягнуть на его свободу. При этом, вонючий Хинкли, фашист и засранец, чуть не пристрелил старика-президента с трясущейся головой и кличкой “Индюк”, и эта мразь через месяц выйдет на свободу, и вся Америка будет выражать сочувствие ему, а не чудом уцелевшему президенту. Если в иных краях людей тяготит недостаток свободы, то тут ее слишком много, и свобода одного человека запросто нарушает границу свободы другого. В Нью-Йорке фактически идет гражданская волна, каждый день здесь убивают больше народу, чем в Афганистане и Бейруте, больше 2.000 в год, люди поголовно вооружены, тезис "Лучше быть красным, чем мертвым" - не пустой звук, обыватели говорят: "Лучше уж коммунисты, чем грабители и убийцы" и так далее… Я, пожалуй, буду рассказывать о конкретных делах, а рассуждать – хрен с ними, времени и бумаги не хватает. С первых месяцев в Америке я занимался исключительно русскими делами, начал выпускать демократическую альтернативную газету / 48 страниц формата "Недели"/, она стала популярной, я даже что-то зарабатывал, нажил миллион врагов среди авторитаристов из Максимовской банды, среди монархистов, сионистов, которые дико гордятся, что хуй у них на полмиллиметра короче, чем у других народов, среди так называемого "морального большинства" - что есть разновидность фашизма, короче, среди правых дикарей и фантазеров. Надо сказать, обстановка в эмиграции помойная, ярлыки вешаются быстрее, чем в Союзе, стоит положительно упомянуть, например, Шукшина, и тебя объявят просоветским и даже агентом КГБ, организуют какие-то дикие кампании по бойкотированию советских фильмов, в Калифорнии по ошибке бойкотируют "Смирновскую" водку, хотя водочный фабрикант Пьер Смирноффф умер, кажется, задолго до революции. Короче, известность была довольно шумная, очень поддерживали американские слависты, наши говноеды стонали от бешенства, рисовали на меня карикатуры как на сиониста и антисемита - одновременно, написали обо мне в общей сложности книгу страниц на 400, один довольно талантливый, но гнусный тип Наврозов выпустил обо мне повесть под названием "Простой советский парнишка" и так далее. Повторяю, американцы нас очень любили, хвалили новый живой язык и юмор, но потом я сделал несколько глупостей, не закрепился в газете юридически, потерял все свои акции, к тому же мои партнеры оказались мерзавцами, и главный из них – племянник Израиля Моисеевича – Боря Меттер. В результате я лишился независимости, стал хорошо оплачиваемым наемником, газета попала в руки одного венгерского еврея, и постепенно меня выжили. С одной стороны, это, конечно обидно, и потеряно время, и английского я не учил, но с другой стороны из-за газеты тормозились мои литературные дела, контакты с американскими журналами и издательствами, и потому, в стратегическом плане уход из газеты был разумным. Ко времени моего ухода Лена купила наборную машину за 14 тысяч/ разумеется, в кредит и на дотацию/ и стала брать заказы. У меня к этому времени вышли три книжки по-русски и одна по-английски, плюс было три рассказа в “Нью-Йоркере”, мне платили по 4 000 за рассказ, что позволило вставить всей семье зубья и родить сына Колю. Затем у меня появился / с помощью Бродского/ контакт с очень крупным издательством, я получил аванс, книжка выйдет весной или в начале лета по-английски, а по-русски в этом сентябре. Кроме того, меня напечатал “Плейбой”, и я заимел хорошего литературного агента, а это
большое дело. Короче, вот уже месяцев пять мы не служим, Лена стучит на машине, я халтурю на радио и сочиняю прозу. Зарабатываем мы 15 – 18 тысяч в год, 600 в месяц стоит квартира с услугами, 80 – наборная машина, 100 – страховки, 140 – разные выплаты по кредитам, так что на конкретную жизнь остается немного. Но и это все крайне не стабильно, в любую минуту могут прекратиться Ленины заказы, лопнуть контракты, с радио меня давно выживают, агент пошлет меня, как только перестанет на мне зарабатывать, короче, спокойным можно себя чувствовать, если заработать двести тысяч, положить их в банк, и жить на проценты, но, во-первых, этого не произойдет, а во-вторых, банк тоже может лопнуть. Стабильности нет, достатка / по американским меркам/ нет, только недавно появилась какая-то человеческая мебель, долги со всех сторон обступают и душат, и тем не менее, жить тут весело и занятно. Страна необычайно яркая, динамичная, без конца происходит что-то фантастическое, почтовый ящик лопается, оба телефона звонят, не переставая. У меня - еженедельная халтура на радио, какие-то гонорары в издательствах и журналах, плюс выступления и лекции. Сначала я боялся ездить, но оказалось, что все это весьма комфортабельно, я был в Детройте, Чикаго, Филадельфии, Бостоне, Северной Каролине, Минессоте, Калифорнии, участвовал в двух международных конференциях, на одном симпозиуме полчаса говорил по-английски и чуть не умер от напряжения. Сейчас я уже точно знаю, кто хорошо устраивается в Америке. Это ученые с мировым именем, хорошие инженеры / не администраторы/, освоившие язык, ремесленники, авантюристы, то есть энергичные, деловые люди с высоким коэффициентом моральной неразборчивости. Всяческие гуманитарии /художники, писатели, и в особенности актеры и кинематографисты/ - здесь хуже таракана. Из художников неплохо зарабатывает – Шемякин и еще двое-трое, вроде Левы Збарского, занимающегося оформительством. Из киношников продвинулся один Миша Богин, и то – недавно и, может быть, ненадолго. Из музыкантов хорошо живет Барышников / если можно причислить его к музыкантам/, он невероятный богач, и его портреты попадаются даже в хозяйственных магазинах. У него, у единственного, настоящая мировая известность, затем идут Растропович и Годунов, который стал плейбоем, мелькают афиши Беллы Давидович и все, у остальных дела обстоят куда скромнее. Из писателей все хорошо у Бродского, он первая фигура в американской литературе, летает по всему миру, получил так называемую “Премию гениев” / 35 тысяч в год на пять лет/, без конца дает интервью по самым лучшим каналам телевидения. По-прежнему на огромной высоте Солженицын, хотя его известность падает, а доходы резко уменьшаются. Дальше идет большой интервал, а потом следует группа из 5 – 6 человек – Аксенов, Войнович, Гладилин и так далее, сюда же отношусь и я, это те, кто зарабатывает литературой, причем, Аксенов, например, среди русских весьма известен, но в американской сфере мои дела обстоят гораздо лучше, я печатаюсь в лучших журналах и контракт у меня с лучшим издательством. Посылаю вам одно из писем Воннегута и вырезку из энциклопедии – из чистого хвастовства. Кстати, передо мной в этой энциклопедии идет Довженко, и о нем написано куда меньше. Короче, для меня лично эмиграция была единственным выходом, единственной дорогой к литературе. Человек я, видимо, поверхностный, и очень горжусь тем, что Чивер незадолго до смерти / кстати, он был алкоголиком/ подарил мне книжку с надписью – “Мастеру современной прозы”. Живем мы в дорогом / сравнительно/ районе, в худшей его части, я довольно много езжу, Катя подрабатывает в кондитерской, а деньги тратит на бесчисленные наряды. Она – чрезвычайно эффектная девица в чуждом мне андалузском стиле. Мать моя отчасти помолодела, отчасти грустит, вернее, грустила, потому что теперь родился мальчик Коля /Николас/, и мать с ним возится. Ребенок толстый и веселый. Когда он родился, некий Андрей Седых, которого в действительности, разумеется, зовут Яков Моисеевич Цвибак, бывший секретарь Бунина и редактор старейшей русской газеты на Западе, написал мне: "Надеюсь, ваш сын не вырастет журналистом, потому что бороться со следующим поколением Довлатовых я уже не в состоянии"... Люди здесь страшно меняются, Парамонов стал черносотенцем и монархистом, Люда Штерн – писательницей, Бобышев злой, как пантера, Игорь Ефимов стал бизнесменом, у него свое издательство размером с письменный стол. Со всей эмиграционной верхушкой я хорошо знаком, есть среди них симпатичные люди, есть и не очень, но дружу я только с Синявскими, Андреем и Машей, и еще с югославским диссидентом Михайловым, человеком редкой прелести. Максимов и Марамзин меня ненавидят, как левого, красного и еще не знаю какого, Аксенов приятный человек, но замкнутый и равнодушный, Войнович жил в Мюнхене, а сейчас работает в Принстоне, и мы видимся только на конференциях. Поразительные вещи произошли с Кириллом Владимировичем Косцинским. Его еще в Австрии бросила жена Аня, он приехал в Гарвард, получил неслыханную стипендию – 23 тысячи в год, кроме того, ему дали бесплатную секретаршу для составления словаря матерщины, он женился на этой секретарше по имени Джоан, которой 35 лет, заболел раком легких и через месяц абсолютно вылечился. Я его недавно видел в Бостоне, он спрашивал про Борю. Донат/Донат Мечик - отец С. Довлатова -прим./ живет в Нью-Йорке, рядом с Ксаной,
которая родила дочку Юлю, и ее мужем – Мишей Бланком, который работает в авиакомпании “Панам” и получает кучу денег. Донату очень не хватает изысканного театрального общества, молодых барышень, Дома искусств и почета, согласиться же на спокойную старость в прекрасной квартире, у телевизора с книжкой /собственного сына/ в руках он не хочет. Он печатается в местных газетах, иногда в силу политической близорукости пишет: “...Это был самый счастливый день моей жизни. Я получил приглашение на банкет, где присутствовал лично товарищ Жданов…”, тем не менее, он ропщет и ругает Америку за жару и басурманский язык. Сам я английского по-прежнему не знаю, читать еще как-то могу, но говорю очень плохо, лекции читаю по бумажке, а если со мной заговаривают неожиданно, то не понимаю абсолютно ничего. Худо еще и то, что большинство моих американских знакомых – слависты или переводчики, и с ними я говорю по-русски. Телевизор смотреть / что очень помогает/ - нет времени. С алкоголизмом получилось так. Я сначала пил, затем понял, что скоро околею, и тогда меня вылечили каким-то фантастическим уколом. Этот укол действовал два года, затем я, что называется – развязал, это было в мае, пил девять дней, ездил по злачным местам, наделал множество долгов, потом изнемогал от мучений, позвонил тому же доктору и снова сделали мне укол. Теперь опять не пью. Вообще, алкоголиков здесь мало / в нашем понимании/, и пить здесь страшно, потому что деньги практически не кончаются, всегда можно достать еще, магазины открыты всегда, бары работают круглые сутки, а опасности, самые реальные, подстерегают на каждом шагу. Здесь и в обычном состоянии страшновато ездить по городу, так что же делается с человеком на шестой день похмелья!!! Тормоза скрипят, полицейские машины ревут, джаз отовсюду грохочет, а навстречу идут пятеро негров с разрисованными харями… Нью-Йорк, действительно, опасный город, но к этому привыкаешь, к чувству опасности, как выяснилось, можно привыкнуть, и оно даже придает жизни какой-то привлекательный оттенок. У меня два пистолета, дома у входа стоит алебарда, которую мне привез друг из Испании, Лена раньше ездила в метро с газовым баллоном, а теперь сидит дома. Катя ничего не боится, возвращается черт знает откуда в час ночи. Правда, мальчики здесь довольно рыцарственные, и у все у них машины… Мальчик Коля очень симпатичный, всем улыбается, недавно я его оставил в коляске на полминуты, а когда вышел из магазина, то увидел, что его тискают две пожилые негритянки с криками: “Кис ми ту”, что означает – “Поцелуй меня тоже!”… Да, забыл сказать про Шарымову. Когда меня выжили из редакции, мои сторонники тоже ушли, и теперь Наталья очень бедствует. В придачу ко всему, ее бросил сожитель. Теперь она без мужа, без зубов, без работы, без талии и без жилья. Недавно мы с Леной подарили ей денег. Когда-то ее сожитель Алик спросил меня: “ Скажите, что было между Натальей и вашим старшим братом?”. Я ответил:” Алик, у моего старшего брата, действительно, был роман с Наташей, но вас это не должно беспокоить, потому что это случилось за год до вашего рождения…” Теперь о делах. Я ужасно давно ничего не посылал, но вчера ездил специально в район с доступными ценами, купил Боре и Валерию по джинсовому костюму “Ли”, куртки и брюки, купил также зимнюю обувь для Саши Зибуновой, джинсы для Тамары и разные мелочи. Завтра же куплю зимнюю куртку для Саши с капюшоном, я ее вчера присмотрел, но деньги кончились, и скоро отправлю, Тамаре – авиа, чтобы Саша получила к дню рождения, а Боре и Валерию – морем. Простите, если что не так. Надо бы посылать больше, но как-то не выходит, к каждому твоему доллару со всех сторон протягивается щупальца капитализма, наличные деньги как-то мигом исчезают, они здесь полны реальности, со всех сторон глядят на тебя нужные вещи, отовсюду торчат счета, сегодня пришел счет за телефон – громадный и счет из техасской больнице, где у Кати месяц назад вытащили занозу из пальца … Боря! Я говорил с несколькими/ тремя, русскими врачами о твоей волчанке. Все они говорят, что здесь она лечится плохо, что используются те же преднизалоновые гормональные препараты, что они совершено те же, что и в Союзе. Здесь очень развита хирургия и зубоврачебное дело, а фармакология мало чем отличается от советской. Например, болеутоляющие средства здесь слабее, чем в Союзе, я это понял, когда страдал зубами. Мне ничего не стоит купить это лекарство и отослать его хотя бы через фонд Алика Гинзбурга, они занимаются такими пересылками вполне легально, но все все врачи говорят, что это бессмысленно. Мне очень жаль, что все это так, и не думай, что я ленюсь или отлыниваю… Дальше, и это тоже относится к Боре, дело такого рода. Нам стало известно, что моей матери завещаны деньги / 1 000 или чуть больше рублей/, то ли Ниной Николаевной, то ли какой-то их общей подругой. Эти деньги лежат на счете № 01 71 12, в сберкассе 1879.046, Б. Проспект Петроградской стороны, д.31. Я звонил в Сов. представительство ООН и в Посольство и понял, что получить эти деньги здесь будет трудно, и что хороший адвокат не станет заниматься такой чепухой. Тогда я позвонил знакомому нотариусу и спросил, как оформляется доверенность. Оказалось, что и это непростое дело, мы должны составить доверенность на двух языках, заверить подпись у ньюйоркского нотариуса, затем у штатного, в Олбани, и наконец – в Вашингтоне. К четвергу я подготовлю бумаги, еще через начну их посылать в эти три инстанции, а затем вышлю Боре эту доверенность. Боря должен будет объяснить в сберкассе, что им выгоднее выплатить деньги в рублях и советскому человеку, чем отдавать валюту несоветскому человеку, который этого в результате добьется. Если из этого что-нибудь получится, то желательно разделить эти деньги с Тамарой, а Валерия угостить водкой и сосисками. Бумаги отошлю в течении месяца точно. Ну, пора заканчивать, Я вас очень люблю, всем без конца о вас рассказываю, вы фигурируете во многих моих сочинениях и так далее. Если между нашими странами когда-нибудь наладятся отношения, то я вас крепко обниму, на что не теряю надежды. Надеюсь я также и на то, что моя дочка Саша когда-нибудь увидится со мной, со своей бабушкой, сестрой и младшим братом. Вы все мне дороги так же, как мои родные, живущие вместе со мной. Тамару особенно благодарю за дружбу, а вас всех – за чувства, которых я, видимо, не достоин, и которые, тем не менее, составляют счастье моей жизни. Обнимаю вас, родные и любимые. И как говорится, не поминайте лихом. Валерий, если в твоей посылке окажется что-то женское, это – для Тани Юдиной, независимо от того, в каких вы с ней отношениях. Всем знакомым - привет. У меня все хорошо, а плохо только то, что нет вас. Крепко обнимаю. Ваш Сергей P.S. 14 июля. Сегодня ездил в город, накупил уйму всякого барахла, едва дотащил, Валерию – рубаху и свитер, плащ – Тамаре, Боре – свитер, Саше – куртку и массу всякой чепухи, да еще три почтовых коробки, даже настроение улучшилось. Скоро займусь отправкой. Целую С. 27 декабря. (1982) Милая Тамара! Все, что ты пишешь, очень грустно. Парадокс заключается в том, что мне ваши проблемы более или менее ясны, а свои я даже описывать не буду, потому что мы живем не в другом государстве, а в другом измерении, где все знакомые нам обоим слова наполнены другим содержанием. Когда-нибудь ты все поймешь. Что касается посылок, то я, конечно, очень виноват и буду стараться действовать практично. Я только хочу сказать, что это не от скупости или невнимания, а по разным другим причинам, объяснять которые я тоже не в силах. Только что ездил в город, купил тебе сапоги, черные джинсы, зимнюю куртку, Саше – ботинки, платье, спортивный костюм, куртку и всякие мелочи. Сабо давно вышли из моды, и я нигде их не вижу, но постараюсь купить. Шапочку для купания тоже пока не обнаружил, но буду искать. В общем, постараюсь, не сердись. Легкие вещи пошлю авиапочтой, а тяжелые – морем. Надеюсь, ты получила доверенность для Бори/ во всяком случае я получил уведомление о вручении с твоей подписью/, я послал бумаги тебе, во-первых, чтобы внушить Боре некоторую ответственность, а также в надежде, что таллинская почта работает исправнее. Хочу надеяться, что Боря деньги получит. Уверен, что поделится с тобой. Если почему-либо это не произойдет, сообщи мне. И не спеши жалеть, что я зарегистрирован, как Сашин отец/каковым, впрочем, и являюсь/, последнее слово еще не сказано, может быть, я вам еще пригожусь, для начала буду стараться посылать что-то нужное. Не знаю, что говорила обо мне Люда Штерн, мы с ней в довольно приличных отношениях. Людкина драма в том, что она стала писательницей, и довольно быстро обзавелась всеми пороками, характерными для писателей, но не успела вырастить в себе писательские достоинства: выдержку, бескорыстие, независимость от чужого мнения. Короче, она стала завистливой и очень нервной, и задачу литературы видит в том, чтобы позавтракать с какой-нибудь знаменитостью вроде Алекса Либермана. Либерман охотно завтракает, говорит женщинам комплименты, но Люду в своем журнале “Вог” не печатает, а печатает Бродского, что, согласись, разумно. Игорь Ефимов стал бизнесменом, дерет с авторов три шкуры, но работает много и добросовестно. Леша Лосев сидит в провинции, пишет замечательные статьи и довольно холоден ко всем, кроме Бродского. У меня вышла четвертая книга по-русски, с лета пойдут заграничные издания, может быть, что-то заработаю, хотя кормит все же не литература, а журналистика, и при том весьма низкого сорта. Несмотря на то, что мои дела идут лучше чем у большинства русских авторов. Воннегут не только черный юморист, он еще и романтик, и выразитель тотального скепсиса, а в жизни невероятный добряк, ему недавно исполнилось 90 лет, и похож он на страшно истаскавшегося юношу. Недавно он сказал мне:” Я живу на этой улице десять лет, и три раза в день гуляю с собакой, но ни один человек еще не сказал мне: “Ты Воннегут?”… Как ты, наверно, слышала, в этом году Нобелевскую премию дали Маркесу, шансы Воннегута были очень велики, когда решение было принято, Воннегут написал: “Даже если бы премию дали мне, все равно всем было бы ясно, что Маркес пишет лучше”. Надо сказать, Воннегут прав. У меня растет сын Коля/ его формальное имя – Николас Доули/, он толстый и симпатичный, все время пристает к Глаше, она рычит. Мать несколько оживилась в связи с рождением внука. Донат жизнелюбив, но при этом идейный враг Америки. Недавно ездил в Европу, говорит – там лучше. Я же до смерти из Нью-Йорка добровольно не уеду, я этот город полюбил со всеми его кошмарами. Лена не меняется, она сдержанная, равнодушная, очень добросовестная. Нас с ней судят сейчас на долларов, которые мы взяли в банке для приятеля, и которые он не вернул. Надеюсь, не посадят. Катя абсолютно независимая, в нас не нуждается, где-то пропадает, учиться не хочет, во всяком случае пока. Слава Богу, не употребляет наркотиков/ в отличие от большинства подростков/, в остальном же - типично американская девица. Передай Светлану, что я дружу с Алексисом Раннитом. И вообще, местные эстонцы ценят меня, как бытописателя эстонской жизни. Тамара, не сердись, пожалуйста. Я постараюсь все наладить. И помни, что мы тоже живем не в раю, и в некоторых отношениях наша жизнь – очень трудная, хотя объяснить всего этого я не могу. Когда-нибудь разберемся. Никаким дурным слухам обо мне не верь, я пытался сделать первую нормальную газету в эмиграции, и меня оттуда выжили. Репутация моя в симпатичных мне кругах - вполне хорошая, от американских же издателей и редакторов я только и слышу: “Вы – первый нормальный русский, которого мы встречаем…” Обними и поцелую Сашу. Я верю, что мы когда-нибудь увидимся. Это не слова, я действительно верю. Не разочаровывайся во мне, ты один из очень немногих близких и дорогих мне людей, и дружба с тобой – лучшее время моей жизни, это правда. Твой /ваш/ С. Довлатов. P.S. В идейных и общих вопросах доверяй Рейну. Он – самый умный, как я теперь понимаю, из оставшихся знакомых. Мне кажется, он лучше других представляет себе жизнь на Западе. С. 22 ноября (1983 или 1984 ?) Дорогие - Тамара, Боря и Валерий! Посылаю вам три одинаковых письма. Только что отправил всем посылки, Тамаре: дубленку, сумку и сапожки для Саши + мелочи, Боре: джинсы, свитер и сапоги, Валерию: меховой жилет, рубаха и тоже мелочи. Перечисляю я все это не случайно, за последние года два к нам по разным причинам вернулись четыре посылки, поэтому мы обращаемся в новые организации, хотелось бы знать - дошло ли, и что именно. Я уже писал, что американская почта работает ужасно, да и ваша кое-что себе позволяет, в сумме это создает множество затруднений. мама кое-что посылает Юле Губареой, Станкевичу и Анеле, Лена - своему племяннику и мачехе, я - вам троим, к сожалению - очень редко. Пишу - еще реже, и не потому, что ленюсь, а потому, что ничего не возможно описать и объяснить. Еще раз повторяю, мы живем не другой стране, и не в другой системе, а на другой планете, все понятия здесь наполнены другим содержанием, сама психология жизни - другая и т.д. Все-таки попробую очень коротко и неуклюже рассказать про наше существование. Оно довольно четко делится на два сектора: творческий и социальный. В творческом плане все более или менее хорошо, даже лучше, чем я мог надеяться. Во-первых, и я, и Лена работаем дома, занимаемся только бумажной работой, мы - селф имплойд/ самонаниматели/, у Лены наборная машина/ величиной с баян/, я пишу 40% для радио и 60% для души. Все это означает, мы выезжаем из пригорода в Манхеттен в среднем - раз в неделю/ Лена реже/, для Нью-Йорка с его бандитизмом - это огромное преимущество. У меня вышло 7 книжек по-русски, скоро выйдут еще две, правда, все они довольно тонкие, по 120-150 страниц. Две книги вышло по-английски в Америке/ третья выйдет месяцев через шесть/, одна в Лондоне/в особом британском переводе/, а так же - по одной - в Швеции, в Дании, в Норвегии, в Финляндии, ждем контактов из Франции и Италии. Рецензии все без исключения положительные/хотя здесь очень принято обругать человека последними словами/, отношения с газетами и агентствами - хорошие и т.д. В общем, есть какая-то второсортная известность продвинувшегося
восточно-европейца, что-то вроде медведя, научившегося ездить на самокате. При этом, зарабатываю я чистой литературой очень мало, гораздо меньше, чем мы платим только за квартиру, газ, электричество и телефон. А ведь у нас еще - нянька, Ленина машина, обслуживание этой машины, то есть - ремонт, счета из госпиталей/ мы до сих пор не расплатились ни за ленины роды, ни за ее операцию, ни за донатову язву, ни за мои ошибки в газете/, всяческие кредиты и т.д. Плюс - штрафы, судебные иски, результаты незнания законов и прочее.. То есть, все мы вместе зарабатываем тысяч 16-17 в год, и находимся по американской социальной шкале между "бедными" и "неимущими". Утешением служит то, что в среднем американские писатели зарабатывают еще меньше. Всерьез можно говорить только о создателях массовых книг, телесериалов, коммершл и о тех, кто работает для Голливуда. Уверен, что среди остальных литературным трудом живет не больше сотни писателей. Апдайк, например, зарабатывает в год тысяч сорок, это меньше зарплаты инженера, при том, что Апдайк входит в первую десятку. Воннегут постоянно жалуется на бедность, а лучший поэт Америки, Аллен Гинзберг, монстр, гомосексуалист, наркоман и Катин гид по концертам рок-музыки - зарабатывает в год тысяч пять-шесть. Короче, писатель, художник, музыкант здесь, как правило, очень беден, это нормально, быть писателем в Америке/ даже не совсем рядовым/ - это значит - решиться на нестандартное существование. Для сравнения скажу, что Миша Бланк, муж моей сводной сестры Ксаны, балбес и симпатичный пустомеля, зарабатывает в качестве программиста ровно в четыре раза больше, чем я со всеми моими премиями, портретами в газетах и журналах и майками с моим изображением. Причем, то, что мы зарабатываем 16-20 тысяч, вовсе не означает, что мы тратим эту сумму, все гораздо сложнее. На практическую жизнь уходит 100 долларов в неделю, остальное - фон, подземные воды. В общем, мы - бедные, довольно знаменитые, грустные и, в общем, достаточно старые. Мечтаем о настоящем читателе, о российской аудитории, об атмосфере родного языка и теплых человеческих отношений. Американцы - замечательные люди, но раскрываются они только когда беседуют с психоаналитиком, деньги одалживать не принято/ этим занимается банк/, звонить среди ночи не принято, жрать в гостях не принято, все занимаются собой. Это вообще-то прекрасно, но мы не привыкли. О еврейской эмиграции не хочу и говорить, тут нужны Ильф с Петровым. Америка - прекрасная страна, но мы слишком поздно сюда приехали/ потому-то наши дети так и отличаются от нас/мы не привыкли к реальной законности, не привыкли к денежно-сориентированным отношениям и механизмам, не привыкли к суверенности, ко многому такому, что нам кажется равнодушием. Конечно, если считать, что я уехал ради литературы, ради того, чтобы печататься, то этого я достиг, но, к сожалению, это не все, далеко не все. Оказалось, что в "обществе изобилия" быть сносным писателем, но бедным человеком - трудно, вы даже не можете себе представить - насколько. При этом, наше поколение до смерти своего статуса не изменит, разве что Катя или Коля будут жить по-американски, чего я им от души желаю, но сам этого осуществить не могу. Да и мотив "едем ради детей" - в общем, зыбкий, никто из нас не знает, где и в чем наши дети будут счастливы. Простите за сумбур, поспешность и печаль.
Мама - более или менее здорова, она - самая мудрая и веселая из нас, все ее очень любят и приглашают в гости чаще, чем нас. Донат - месяца два болел, очень капризничал, нарушал диету, тоскует по Дворцу искусств/ идеализирует его задним числом/, выпустил/ на мои деньги/ книгу мемуаров, живет в соседнем доме. Ксана и Миша - типичные американские мещане, Лена абсолютно не меняется, женщина в сером плаще, Катя - типичная американка 80-х годов, учится в колледже/ не самом плохом, хоть и почти бесплатном/, летом ездила в Испанию, до сих пор/ с нашим участием/ возвращает долги, Коля - симпатяга, плакса, похож на Лену, Глаша - жива и трижды вынудила меня платить огромные штрафы, накакав в неположенных местах.
Игорь Ефимов открыл издательство, беден, работает много, Люда Штерн торгует квартирами и довольно успешно пробивается в литературу, Бродский - кумир здешней интеллигенции, выдвигался на Нобеля, получил премию Макартура/ 2200 тысяч долларов/, но недавно с грустью сказал: "Солжа, если что, позовут домой, а меня - нет". Леша Лифшиц профессорствует в глуши, Мила Пазюк - владелица косметического салона, Войнович пригрет Баварской академией, Владимов - редактор "Граней", со всей русской прессой я переругался, заклеймен как "красный", и очень даже этому рад. Аксенов - широк, небогат и, в общем, успешен. У него, в отличии от меня, хороший английский, и вообще, он - "найс гай"/ хороший парень/, то есть - легкий, веселый, живой - американцы это очень ценят. Что касается алкоголизма, то сначала я ужасно пил, затем меня вылечили, и я три с половиной года не пил совершенно, затем опять пил, но меньше, а сейчас - попиваю умеренно, хотя раза три был на гране запоя. До конца эта проблема все еще не решена. Здесь пить, как раньше, невозможно, хотя бы по тому, что я должен работать 7 дней в неделю с утра до вечера, иначе все остановиться. Новых друзей у меня мало, да и качество не то, старые приятели - либо меняются/ не в лучшую сторону/, либо живут других городах. Правда ли? что умер Владик Пашков? Правда ли, что Панченко опять выпивает?/ Мне сказала об этом внучка Лихачева/. Тамара, пришли мне очертания Сашиной ступни и ее рост/ в сантиметрах/, потому что с размерами здесь ужасная путаница. И еще, сообщи что-то насчет ее комплекции. Если кто-то из вас получит это письмо, поделитесь сведениями с остальными, но посторонним людям не стоит их показывать, а то мне позвонил Миша Шемякин и говорит, "По Москве гуляет твое письмо, в котором ты пишешь? что я сплю, не снимая сапог"/ что правда/. Тамара, сохранились ли в Сашиной метрике какие-то следы моей личности? Если да, то может быть, я когда-нибудь, при оттепели, смогу пригласить ее в гости. Скажи, что я про нее часто думаю и утешаю себя мыслью, что рано или поздно хоть чем-нибудь буду ей полезен. Всех вас обнимаю и люблю, не ругайте меня, беда в том, что я-то довольно хорошо представляю себе вашу жизнь, а вы наши трудности и разочарования представить себе не можете. Кажется, я уже писал, что в Америке трудно опуститься ниже какой-то черты, но и подняться выше - невероятно трудно. Преданный вам С. Довлатов 27 февраля (1985) Милая сердитая Тамара! Вчера, наконец, отправил тебе посылку. На этот раз действительно, “Куча” мелочей и разных канцелярских глупостей. Из предметов, заслуживающих внимания – женский плащ, скромный, но приличный, детская курточка и летние, детские же туфли. Надеюсь, что-то подойдет. Меня все еще мучают твои упреки, связанные со злосчастной дубленкой. Должен тебе сказать, что мой приятель купил одновременно со мной такую же, отослал ее в Минск, а недавно получил сообщение, что дубленка его мачехе не подошла и продана за 450 рублей, так что, пошлина во всех случаях оправдывается. Ты пишешь: “В магазине я такую не стала бы покупать за 250 рублей”. Может быть, В Таллине что-то резко изменилось, но при мне дубленки в магазинах не продавались даже и за 250 рублей. Так что, не сердись, если можешь, я и так подавленный и депрессивный человек. Лурье, если возможно, передай, что его здесь знают и чтут, что при всем оскудении издательского дела, его книжку издали бы мгновенно, так что, пусть власти ценят, что Лурье на это принципиально не идет. Светлану Семененко сообщи, что я был в очень хороших отношениях с покойным Алексисом Раннитом, у меня есть десяток писем Раннита с множеством картинок. Риннит был замечательным, помимо всего прочего, каллиграфом. Тому же Семененко будет небезынтересно, что я хорошо знаком с Чеславом Милошем. Когда я впервые подписал Милошу книгу, то сделал в транскрипции его имени и фамилии на английском языке – семь грамматических ошибок. Бродский напечатал очень смешную пьесу "Мрамор" из древнеримской жизни. Он живет достойно, опрятно и без шика. Я ему многим обязан. На одном литературном вечере Бродского спросили: - Правда ли, что Вы послали первые рассказы Довлатова в американские журналы и таким образом помогли ему печататься? Иосиф ответил: - Я действительно послал рассказы Довлатова в "Нью-Йоркер", но я посылал туда еще двадцать авторов, а напечатали только Довлатова. Я могу, конечно, помочь ему печататься, но написать за него рассказы я не могу... И так далее. В общем, он благородный человек, во всяком случае – по отношению ко мне, по отношению к Аксенову, говорят – не очень. Сашу обнимаю, жду от нее короткого письма. Всем привет. Ваш С. Довлатов 15 янв. (1985) Милая Тамара, не сердись, что я очень редко пишу. / Кстати, месяца два назад отправил тебе, Валерию и Боре толстые письма/. Недавно прочитал в мемуарах Эренбурга, что, вернувшись в Москву из Парижа, он хотел написать французским друзьям, порвал все свои письма. Он говорит: " Мы жили в разных измерениях". Я Эренбурга очень хорошо понимаю. Ничего не возможно объяснить. Все, что я мог бы написать, требует подробных, рискованных объяснений. Я не могу объяснить, счастливы мы или несчастливы, богаты или бедны, почему недоволен своим литературным положением, что меня угнетает в семейной жизни. Поэтому говорить можно либо о самом общем и главном, либо о пустяках. Главное заключается в том, что эмиграция - величайшее несчастье моей жизни, и в тоже время - единственный реальный выход, единственная возможность заниматься выбранным делом. При этом я до сих пор вижу во сне Щербаков переулок в Ленинграде или подвальный магазин на улице Рабчинского. От крайних форм депрессии меня предохраняет уверенность в том, что рано ил поздно я вернусь домой, либо в качестве живого человека, либо в качестве живого писателя. Без этой уверенности я бы просто сошел с ума. О Жениной книжке я слышал, рад за него, но раздобыть ее мне не удалось, в здешнем советском магазине было всего несколько экземпляров. Если достану, то что-нибудь скажу о ней по радио. Надеюсь, Женю это не огорчит. У меня, действительно, вышла по-русски повесть “Заповедник”, но после нее уже издана книжка “Наши” в “Ардисе” и сборник газетных статей “Марш одиноких”. Месяцев через пять, надеюсь, выйдет еще один сборник статей и параллельно что-то несуразное, под названием “Ремесло”, тоже в “Ардисе”. Всего у меня вышло семь с половиной русских книг /одна в соавторстве/ и около десятка переводных. Вероятно, я вхожу в сотню, или в две сотни приличных американских писателей, не занимающихся коммерческой литературой и публикующихся в приличных, но бедных издательствах и журналах. Мне трудно тебе объяснить, почему писательница Джудит Кранц, о которой ты никогда не слышала и, к счастью для тебя, не услышишь, зарабатывает в тысячу раз больше, чем Воннегут и Апдайк вместе взятые. Парадокс заключается в том, что в Америке сплошь и рядом можно быть знаменитым, но бедным. Я, кажется, уже писал тебе, что лучший американский поэт Ален Гинзберг зарабатывает в среднем 4 000 долларов в год/ это очень мало, значительно меньше, чем моя годовая квартирная плата/, а профессор, который пишет о Гинзберге книги и статьи, зарабатывает тысяч двадцать пять. Но лучше не углубляться в загадки и парадоксы здешней жизни. А их масса. Я никогда не смогу понять, почему книги стихов здесь расходятся тиражом 300-400 экземпляров, а на религиозные проповеди собирается по 5 000 человек. Ведь и то, и другое имеет отношение к духовности. Никогда я также не смогу разобраться, почему американский торговец в среднем случае ни за что не отдаст тебе стодолларовые ботинки, если ты не доплатил одного цента, и в то же время почти все американцы жертвуют на благотворительные цели довольно большие деньги. Почти вся американская литература, почти весь здешний театр существуют на средства благотворителей. И эти благотворители – те самые американцы, которые готовы убить тебя за доллар. Лучше я расскажу что-нибудь мелкое и занятное. В Америке, так же, как и в СССР, есть закон, по которому запрещается публично распивать спиртные напитки/ вне баров и ресторанов, которые попадаются, в среднем, через каждые десять метров/. Но в Америке есть и другой закон, по которому никто не имеет права/ включая полицейских/ заглянуть в мой карман, пакет или портфель, если на меня не заведено уголовное дело. В результате, чернокожие и латиноамериканцы ходят по городу с бумажными пакетами в руках, а в пакетах у них виски или ром. Я тоже, бывало, гулял с таким пакетом./ Дело в том, что в ресторане и в баре все в пять раз дороже/. И еще. Если ты в Америке получаешь официальное письмо, не личное, а из какого-то учреждения, то отправитель обязан указать на конверте: “Это не чек”, чтобы получатель письма случайно не обрадовался, думая, что ему прислали деньги, а потом умер от разочарования. Ладно. Милая Тамара! Еще раз прошу тебя – пришли мне контур Сашиной ступни/ не босой, а в ботинке/ и ее рост в сантиметрах, а также сообщи мне что-то о ее комплекции. Дело в том, что здесь ужасная путаница с размерами, тем более, что никто кроме русских не покупает вещи для посылок, все мерят/ или меряют?/. Мне ужасно стыдно, что я так редко вам что-то посылаю, но каждый раз я даю себе слово, что буду вести себя приличнее. Недавно послал вам женскую дубленку, детские сапожки и сумку для Тамары + какие-то мелочи. Напиши мне что-нибудь о пошлинах, здесь в этом трудно разобраться. Может быть, ты уже сориентировалась, что выгоднее всего посылать, у нас с этим путаница, все сведения противоречивые. Вообще, здешняя почта – это ужас, хуже нашей. Мама, Донат и даже Глаша – живы. Донату сделали операцию/ прободение язвы/, мама прихварывает, но /тьфу, тьфу, тьфу/ не очень серьезно, Глаше две недели назад вырезали опухоль в матке. Ей – шестнадцатый год. Донат, несмотря на язву, ест рыбу и перец, и вообще, увлекается кулинарией настолько, что однажды я ему сказал:” В твоей жизни семга занимает такое же место, как в жизни Толстого – религия”. Мама оказалась мудрой и совершенно потрясающей теткой. Колю знает весь наш район, он – скандалист, плакса, но довольно развитый, рожа – невыносимая, излюбленное развлечение его – оттянуть мои подтяжки на два метра, а потом хлопнуть меня со страшной силой по животу. Всех обнимаю. Привет общим знакомым. Твой С.Д. 20 апреля (1985) Милая Тамара! Недавно вернулась Борина посылка, шестая или седьмая по счету, которую мне возвращают. Причем, не везет именно Боре. Наверное, в Таллине – более гуманные таможенные правила. Ужас в том, что заранее никогда нельзя сказать, что пропустят и что вернут, никаких справочников такого рода не существует. В этот раз, например, я вложил 5 бритв, а можно только две. Казалось бы, выбросить эти бритвы к ебени матери, и дело с концом. Но нет, посылка едет два месяца обратно, и я еще должен уплатить “постидж дью”, нечто вроде штрафа. У нас - никаких особых происшествий. На радио, где я халтурю, резко сократились заработки/ надеюсь, временно/. К счастью, у Лены есть сейчас довольно выгодные заказы, иначе наш Никеша сидел бы летом в Нью-Йорке. Как только у меня появятся лишние сто долларов, отправлю вам и Боре посылки, во всяком случае, надо успеть к Сашиному дню рождения. Чем болеет Саша? Видимо, что-то серьезное, раз ее положили в больницу? Наша Катя слегка подобрела, учится/кое-как/ в калледже, вечерами подрабатывает в баре, копит деньги на поездку в Испанию со своим бой-френдом/ кавалером, сожителем?/, белобрысым оболтусом по имени Саша Некрасов. Когда я спросил у Кати, что он за человек, дочь сказала:”Единственное, что тебе может в нем понравиться – это то, что он не еврей”. Евреев в Нью-Йорке – больше, чем полгорода. Недавно я выступал в одном южном университете и все удивлялся, глядя на тамошних негров – вежливые, почтительные и даже пугливые. В Нью=Йорке перед неграми все дрожат от страха. Я-то, собственно, не очень дрожу, потому что похож на латиноамериканца или араба, а их здесь боятся еще больше, чем негров. Вечером я не могу обратиться на улице к прохожему: девять из десяти бросаются от меня бежать, а какой-нибудь психопат теоретически может и выстрелить, оружие есть у каждого второго. Недавно в Н.Й. выступал Евтушенко. Говорят, вел себя очень прилично, не кривлялся, говорил искренне. Я не пошел на его выступление, потому что вообще никуда стараюсь не ходить, особенно на эмигрантские сборища. Америку я люблю и уважаю, но мы живем не в Америке, а в эмиграции, а это – помойка, говно собачье. Сегодня стало известно, что мне не дали очередную премию, на которую я выдвигался. Здесь очень много разных премиальных фондов, есть даже такая премия – “За крайнюю творческую беспринципность”, мне все не удается ничего получить. Это даже странно, потому что некоммерческий успех у меня есть. Сейчас заполняю документы на одну субсидию, если получу, на год брошу халтуру. Но могут не дать, скорее всего, не дадут. Восточно-европейское происхождение в таких делах и плюс, и существенный минус. Чай и кофе обязательно и с легкостью пришлю, а чтобы купить каталог, нужно разыскать специализированный магазин в центре города, но в течение недели я это сделаю. Насколько я понимаю, “Э какалог оф модерн ворлд койнз” – это связано не с филателией, а с нумизматикой. Я найду. Мать более или менее здорова, чувствует себя не хуже, чем в Ленинграде, возится с Колей, читает книги и смотрит телевизор. Папаша оправился, ходит по рыбным магазинам и издает вторую книжку, которая еще хуже, чем первая. Лена абсолютно не меняется, как метр-эталон в Париже. Марамзин разбогател и бросил литературу, Ефимов пашет в своем крошечном издательстве, эдик Лимонов уехал в Париж, где его оценили как антиамериканца, Володя Соловьев – ловкий конъюнктурщик, Аксенов прорывается в американские светские сферы, Войнович углубился в дебри нескончаемого романа, Синявский издевается над всеми, начиная с самого себя, но ко мне, кажется, относится прилично, а зимой даже поцеловал меня в гостях. Лена утверждает, что он был выпивши. Владимов редактирует довольно консервативный/ в прошлом/ журнал, он – прямой и добрый человек. Бродский, мне кажется, еще не оправился от того, что ему не дали Нобеля, все были уверены, что дадут, у него даже сидели телевизионщики. Накануне он мне сказал: “Нормальной жизни осталось часов десять”, в смысле – магния, интервью и всяческих фимиамов. Но не дали. Я уверен, что из-за возраста, на свете очень много заслуженных стариков. В Союзе вышел наконец томик рассказов тринидатского индуса Найпола. Прочти, если достанешь. Летом или в начале осени у меня выйдет новая книгжка по-английски. Фотографию для обложки делает жена Воннегута Джил Кремерс, она – известный фотограф. Может быть, тюремная книжка принесет какие-то деньги, хочу надеяться. В аннотации сказано:”Герои Довлатова горят так же ярко, как у Солженицына, но в гораздо более веселом аду”. Ну, пока все. Сашу и Маню обнимаю. Привет Сереже, Люде, Генке, Виталию, Мише. Нинова встретим, как полагается. Да, пропустил Витю Ольмана. Сохранил ли он способность заразительно хохотать, будучи печальным евреем? Обнимаю тебя, раз и навсегда прости. Твой Сергей |
